И с оттенком игривой издевки:
— Папа Сончай, мой любимый папасан!
— Когда снова станцуешь для нас, детектив?
Я очень радовался тому факту, что Викорн спас Чанью от жестокого и безликого правосудия в Америке, которое, если бы Чанью туда экстрадировали, не сделало бы скидки ни на ее юность, ни на красоту, ни на стресс, присущий ее профессии, ни на безобразие жертвы. И индульгенцию ей там приобрести бы не удалось, как в нашей, более гибкой системе. В то же время, в допущении о возможном криминальном прошлом Чаньи в США, проявился более высокий уровень мышления Викорна и одновременно стала очевидной его паранойя, неизменный спутник гангстера его масштаба. Взять, к примеру, меня: ни минуты не думал, что она занималась там чем-то недозволенным. Разве, как все, не работала в массажном салоне?
Внезапно стройный ход моих мыслей нарушился, и я почувствовал, как после длительного напряжения из меня уходит энергия. Повернулся не спеша, направился к бару, поднялся на второй этаж и лег в одной из комнат. Было восемь минут шестого утра, и ночь огласилась звуками близкого рассвета: с ближайшего минарета раздался голос муэдзина, послышалось пение ранней птицы, застрекотала страдающая цикада — и на востоке наконец посветлело.
У нас, тайцев, есть свое излюбленное лекарство от эмоционального истощения. Ни таблетки, ни спиртное, ни наркотики, ни врач — мы просто-напросто заваливаемся спать. Кажется, слишком просто, но эта методика действует. Опрос за опросом подтверждает, что сон — наше любимое хобби. Нам известно, что по другую сторону реальности существует нечто лучшее, чем здесь.
Случай с Митчем Тернером, видимо, затронул во мне нечто глубинное — во сне ко мне пришел или, точнее сказать, меня посетил покойный напарник и духовный брат Пичай. Он сидел в кругу медитирующих монахов, источающих медового цвета свечение, и сначала не хотел, чтобы его отвлекали. Но я не отступал, и он постепенно вышел из божественного транса. «Хочешь мне помочь?» — спросил я. «Ищи дона Бури», — ответил он и вернулся к остальным.
Я проснулся глубоко озадаченный. Бури — по-тайски «сигарета». Дон, как известно, по-испански «господин». Видимо, Пичай изъясняется в своей, в высшей степени афористической, манере. Придется полагаться на более традиционные источники. Но сон тем не менее продолжал жить в мозгу в виде вопроса: «Кто же это такой — дон Бури?»
ГЛАВА 4
Когда я наконец поднялся, был ранний вечер, и меня взяли в оборот угрызения совести из-за того, что бросил Лека.
Лек — это курсант, которого недавно прикрепил ко мне лично Викорн. Парнишка стажировался при мне больше месяца, и я старался серьезно относиться к заданию. Зато Нонг видела в нем нечто вроде домашнего раба и настаивала на посвящении его в тонкости работы прислуги. Я, сколько мог, держался, но, поддаваясь ее напору (существовали особые причины, почему Леку следовало ладить с Нонг), пошел на компромисс и теперь позвонил ему на сотовый и попросил забрать меня из клуба.
Без двадцати пяти семь движение в городе все еще стояло после часа пик. Мы с Леком расположились на заднем сиденье такси, а водитель настроил приемник на радио FM97 — станцию, которую бангкокцы называют «дорожно-пробочным» радио. Заключенные в машинах без права условно-досрочного освобождения граждане включают свои мобильники, чтобы принять участие в интерактивной радиопрограмме Пайсита. В тот вечер обсуждалась такая тема: трое молодых полицейских оказались вовлеченными в скандал, потому что представили неопровержимые доказательства причастности трех молодых женщин к занятию проституцией, поскольку те отдались им за деньги. «Когда у нас такие копы, что спрашивать с преступников? А теперь давайте звоните, не стесняйтесь!» Посыпались звонки, в основном разнузданно-веселые. Однако восемнадцатилетний Лек, всего три месяца назад окончивший академию, наморщил нос.
— Вы уже поговорили со своей матерью? — Он умудрился опустить голову так, чтобы смотреть на меня снизу вверх — его изящное лицо открылось мне наподобие цветка, а карие глаза источали неподдельное обаяние. В феодальном обществе все является феодальным, то есть кому-то лично принадлежит. Я был не только его наставником, но также хозяином и господином, и судьба стажера находилась в моих руках. Лек хотел мне понравиться.
— Подожди, дай время. Когда имеешь дело с женщинами, особенно важно настроение. А Нонг это касается больше других.
— Вы собираетесь говорить с полковником Викорном?
— Не знаю. Это еще предстоит решить. — Я попросил остановить такси на пересечении Четвертой сой и Сукумвит.
Смысл нашей миссии заключался в следующем. Некогда в прошлом — говорю о времени не более пяти — десяти лет назад — каждая отходящая от Сукумвит боковая улочка могла похвастаться по крайней мере одним прилавком, где продавались жареные кузнечики. Однако по мере того, как твоя, фаранг, культура безжалостно подминала под себя нашу и мы начинали сознавать ее старомодную слабость, традиционная кухня в Крунгтепе уходила в подполье. Но в то же время любой продвинутый фаранг с нескрываемым энтузиазмом клюет на такую кулинарную экзотику, и поэтому единственным местом, где можно отведать жареных кузнечиков, стала облюбованная белыми Нана-плаза.
Мы прибыли на Нана-плаза в тот момент, когда многочисленные охотничьи домики, известные здесь под названием «гоу-гоу»[15] баров, уже зажигали на полную катушку.
— Эй, красавчик! — крикнула мне девушка в черной майке на бретельках, глядя поверх окружавших пивной бар перил. — Я не прочь с тобой прогуляться!
Но звезда Лека горела гораздо ярче моей. Ни девушки, ни транссексуалы не сводили с него глаз, пока мы проталкивались сквозь толпу белых тел в пропотевших майках и шортах. Все казались полупьяными, но больше от широких сексуальных возможностей, чем от спиртного, хотя каждый посасывал ледяное пиво из горлышка бутылки. Все телевизоры — а их светилось тут не меньше пяти сотен — передавали репортаж с Открытого чемпионата Франции по теннису, где наш всеми обожаемый Парадорн бился с противником, имя которого никого не интересовало. Комментария, впрочем, никто не слышал, поскольку десять тысяч аудиосистем забивали все обычной смесью тайской поп-музыки и Робби Уильямса.