На главной улице каждый второй дом выглядел так, словно в нем располагался платный приют. Меня посетила мысль: не остановиться ли мне в память прошлых лет в самом убогом? Я мог бы составить энциклопедию притонов, в которых жили мы с матерью, пока она перебивалась между клиентами. Но передумал: все равно расплачиваться придется какому-нибудь мусульманскому боссу. И выбрал самый большой и лучший на вид. Он назывался по-тайски, малайзийски и английски «Добрый дворец» и представлялся одновременно большим, дорогим, залитым светом, выцветшим и неряшливым. В холле меня снабдили полотенцами, мылом и тремя презервативами. Ничего не скажешь, в этом месте серьезно подходили к борьбе с вирусом иммунодефицита.

Через полчаса я принял душ и переоделся (как обычно, в черные брюки, черные нефирменные ботинки и белую рубашку). И вот я иду по улице и начинаю изучать здешние реалии. Что мне понравилось больше всего — так это полицейский участок. Огромное, величественное здание по всему периметру окружала стена, к которой притулилось не менее трех сотен маленьких бамбуковых хижин, и в каждой — одна, а то и две девушки. Хижины, разумеется, не были борделями — не вышли для этого размером. Девушки делали вид, будто продают еду и напитки. Кое-где я даже заметил холодильники с пивом. Но никто не сомневался, чем они торговали на самом деле.

Девушки в большинстве своем были не из местных мусульманок — эти буддистки приехали из разных районов страны, в основном с беднейшего севера, решив занять здешнюю нишу рынка. Их услуги оплачивались не так щедро, как тех, кто работал в Бангкоке с фарангами, но зато местный рынок считался надежнее. По выходным и в большинство будней сюда из Малайзии рвались многочисленные орды правоверных молодых мусульман, оставляющих благочестие по другую сторону границы. Они приезжали на дорогих внедорожниках, на дешевых мотоциклах «хонда», на рейсовых автобусах и микроавтобусах. Некоторые даже крутили педали велосипедов или шли пешком. Вот и теперь город наводнили охочие до развлечений южные соседи. Все девушки выучили малайзийский язык и принимали в качестве оплаты ринггиты. В каждой хижине стояли или сидели юноши и ворковали, обольщая хозяек. В каком-то отношении они были более цивилизованы, чем фаранги. Приезжали не только для того, чтобы перепихнуться, — наоборот, хотели оттянуться по полной программе; со спиртным и многолюдными дискотеками с караоке. А секс оставляли на последний момент, пока еще вовсе не нализались.

Мой профессиональный взгляд остановился на одной красотке — таких изящных девушек редко встретишь за пределами Крунгтепа. Она оценивающе покосилась на меня — непосвященный вообще бы не заметил, — и, увидев, что я одет на тайский манер, сбросила со счетов. То, что такая женщина работает в этом месте, говорило о многом. Но еще больше могло рассказать расположение у полицейского участка. Каждый, кто знаком с Азией, ни на мгновение не усомнился бы, что копы взимают с девушек дань за соседство хижин со стеной правоохранительного участка.

Я шел и получал об окружающем все более точное представление. Повсюду торговали плотью — этот бизнес составлял основу экономики города, а другого здесь не было. Я подумал о Мустафе — какое для него оскорбление, какое мучение для его чистой души изо дня в день ходить по городу. В вестибюлях гостиниц, в каждом ресторане и кафе, на каждом углу я заметил кучки женщин от двадцати до тридцати лет. Они специализировались на малайзийцах и, как правило, скользили взглядами мимо меня, но большинство готовы были пойти навстречу, если бы я дрогнул. Не назвал бы этот город рассадником исламского фанатизма. Окажись тут проповедник от «Аль-Каиды», его бы обсмеяли и выгнали вон. Сам пророк Магомет не подвиг бы здешних ребят на джихад — они и без того жили, как на исламском небе.

Вспомнил убитого фаранга Митча Тернера — он месяцами болтался в Сонгай-Колоке. Но по крайней мере разок удрал на сой Ковбой. Я понимал почему. Даже если позабыть о проституции, этот маленький городок вызывает в человеке клаустрофобию.

Краем глаза я заметил, как молодой мусульманин достал мобильный телефон и стал разговаривать. Показалось или он на самом деле непроизвольно дернул подбородком в мою сторону? Пока парень говорил, я вытащил мобильник и набрал номер Мустафы — занято. По-настоящему обученный полицейский решил бы, что это ничего не доказывает, но полагающемуся на интуицию копу из третьего мира факт показался достаточно убедительным.

Как только юноша разъединился, я снова позвонил Мустафе. На этот раз последовали гудки вызова.

— Сончай, вы где?

— Вы знаете, где я.

Пауза.

— Иду.

Он пришел пешком через десять минут. Теперь я наблюдал молодого Джаэму в определенной обстановке — его обстановке. Мне хотелось понять, как этот серьезный поборник ислама реагирует на проституток, определяющих экономику города. Его города, его экономику. Но он как будто едва их замечал. Все воображение захватила некая предстоящая миссия. Усатый мрачно смотрел перед собой и шел, такой же высокий и прямой, как отец. Никто бы не взялся отрицать благообразие преданности Аллаху — и уж, во всяком случае, не тот, кто занимается серьезной медитацией. Но Будда предлагает нам срединный путь. В Мустафе же я не чувствовал золотой середины. Не будь сдерживающего влияния отца, он опустошил бы город бомбой и даже не заметил. Мы не стати друг другу кланяться. В отсутствие старика поздоровались сдержанно, как противники, на некоторое время объединенные общей целью, но готовые возобновить старинную вражду.

— У меня есть ключ. — Не глядя на меня, он принялся рыться в карманах.

— Не здесь, Мустафа. — Я завел его в кафе, заказал «Севен-ап», а он выпил воды. Парень чувствовал себя неуютно, хотя в кафе не подавали спиртных напитков. Думаю, он чувствовал бы себя точно так же в любом окружении, которое задумано, чтобы стимулировать духовную близость присутствующих. Я видел это в мучительно расплывчатых и ускользающих мысленных образах из давних столетий: даже в те времена он был наделен такой же целеустремленностью, которая является формой ограниченности мышления. Для него и тогда, и теперь буддизм оказался непомерно утонченной религией. Божественная мудрость Сиддхаратхи Гаутамы Будды подразумевает, что любое желание — это греховное извращение, даже желание приблизиться к Богу. Мустафа же — одна из тех страстных натур, созданных для ислама — религии воителей.

— Расслабьтесь, — предложил я ему. — Раскройте свой мозг. Мне необходима информация.

— Какая информация? — испугался и насторожился он. Для Мустафы наша встреча была ограничена понятиями начала, середины и конца. Он представить себе не мог, насколько это по-западному таким странным образом суживать реальность.

— Как насчет адреса?

Он моргнул.