Он старательно следил за своими интонациями.

— В ее последнем электронном письме говорилось не обо всем. В нем вообще ни о чем не говорилось.

Мне показалось, Гамон хотел повернуться ко мне, но не мог. Я видел его профиль, а солнце тем временем отбеливало двор за окном.

— То, о чем она не хотела вспоминать или о чем не хотела думать, в ее сознании просто переставало существовать. — Он набрался храбрости и посмотрел мне в глаза. — Вы все поняли про инцест, но не уловили значения связи.

— Расскажите, мой друг, пока еще есть время.

Стон вырвался из глубины его души.

— Все началось так, как она говорила: два напуганных ребенка в холодной вонючей двухкомнатной хибаре. Отец и мать пьют, курят яа баа, трахаются в соседней комнате — отрываются вовсю. Целый день, а то и два, никакой еды, потому что родители не хотят прервать свои развлечения. Когда мать отключалась, а отец сатанел, он звал Дамронг — любил заниматься сексом вперемешку со своим вуду. Сестра уходила к нему и возвращалась, похожая на смерть. Четырнадцатилетняя девушка становилась семидесятилетней старухой. Но меня она ему не давала. Уже в ту пору пользовалась собственным телом, чтобы защищать меня. — Гамон тяжело вздохнул. — Однако сама тоже была не лишена желаний.

Он помолчал и продолжил окрепшим голосом:

— Так все и началось. Она объяснила, чего хотела и что от меня требовалось. А когда я стал старше, растолковала, чего хотел я, и все для меня сделала. Это случилось после ее первой поездки в город. Должен сказать, мой первый опыт половой жизни оказался на высочайшем уровне.

Гамон кашлянул.

— В этом не было ничего неправильного, если не вспоминать о древнем запрете, призванном поддерживать здоровый геном племени. Но в век контрацепции он вряд ли имеет значение. Те, кого коробит наш грех, лучше должны подумать, как бы мы с Дамронг обошлись без этой связи.

Он надолго замолчал.

— Когда она вернулась после первой поездки в Сингапур, я заметил в ней большие перемены. Ей было только восемнадцать, но она превратилась в женщину в полном смысле слова. — Гамон облизал губы. — В шлюху. Шлюхи страдают от невыносимого голода любви, вы это знаете. Они трахаются, трахаются, трахаются, но, как бы ни старались, из этого не получается ни капли любви. Ими овладевает нечто вроде безумия. Им обязательно необходим настоящий любовник — пусть он будет даже отвратительным на внешность, немощным белым стариком…

— Или близким родственником.

Гамон кивнул.

— После каждой поездки она возвращалась домой, истомленная жаждой по мне. Обычно ехала в Сурин и вызывала меня. Я встречался с ней в гостинице. Если дела шли хорошо, она снимала пятизвездочный номер. Любила демонстрировать мне силу денег. Изголодавшись, набрасывалась на меня с такой страстью, что мне казалось, меня почти насиловали. Но, разумеется, я тоже хотел ее любви. — Гамон запнулся. — А потом портила меня: покупала мотоциклы и все, что я мог пожелать. Как-то раз так много заработала, что подарила мне «Харлей-дэвидсон фэт бой». Но через несколько месяцев настали тяжелые времена и этот мотоцикл нам пришлось продать. Она повторяла снова и снова, что лишь благодаря нашей любви могла заниматься своей работой и поддерживать меня, потому что помнила, что у нее есть я и она ко мне вернется. — Гамон с любопытством посмотрел на меня. — А как вела себя ваша мать? Спрашивала вас постоянно, сильно ли вы ее любите?

— Мы прошли эту стадию, — тихо отозвался я, вспоминая…

Париж. Старый Трюфо храпит под легким покрывалом в своей гигантской спальне, отделанной в стиле «прекрасной эпохи».[41] Передо мной смущенная Нонг. Ей неловко, что она поехала с таким древним старцем. «Ты ведь меня любишь, Сончай, правда? Ты простишь свою мамочку, дорогой?»

— Но она вас не соблазняла?

— Кто, Нонг? Конечно, нет. Трудно себе даже представить такое.