«Вандом, 1 мая (1807). Любезная матушка. Я думаю, папа был огорчен, когда узнал, что меня посадили в “альков”. Прошу тебя, успокой его, скажи, что я получил похвальный лист при раздаче наград. Я не забываю протирать зубы носовым платком. Я завел себе толстую тетрадь и переписываю туда начисто все из своих тетрадок, и у меня хорошие отметки, надеюсь, это доставит тебе удовольствие. Обнимаю от всей души тебя и всех родных, а также всех, кого я знаю. Я узнал имена учеников из Тура, которые получили награды: Буалеконт. Других не запомнил.
Бальзак Оноре, твой послушный и любящий сын»{14}.
Дети чувствительны, прямолинейны и безжалостны. Однажды он запишет: «У меня никогда не было матери…»{15}
Ну а матушке и в самом деле было не до старшенького.
Легкомысленная по натуре, мадам Бальзак втихаря от вислорогого муженька закрутила бурный роман с турским богачом и владельцем замка в Саше – неким Жаном де Маргонном, от которого, как и следовало ожидать, вскоре забеременела.
Анри Труайя: «…Жан-Франсуа де Маргонн, двумя годами моложе ее, был женат, супруга его была некрасива, предана мужу. Он влюбился в Шарлотту-Лору с первого взгляда и пользовался столь явным расположением этой прелестной особы, что невозможно было устоять. Та, со своей стороны, была не слишком щепетильна, а Бернар-Франсуа закрывал на все глаза, полагая, что в его годы надо быть терпимым к сердечным вольностям своей молодой половины, тем более что приличия соблюдены»{16}.
Как бы то ни было, пока бедняжка Оноре маялся в тесных монастырских «альковах», его матушка в 1807 году произвела на свет ещё одного маленького Бальзака – незаконнорожденного Анри. Об Оноре, томящемся в «вандомском изгнании», на какое-то время, казалось, все позабыли…
* * *Ничего удивительного, что школьная жизнь в коллеже закончилась нервным срывом и досрочным отъездом домой. Родные едва узнали в тощем лунатике с отрешённым взглядом когда-то весёлого, румяного и толстощёкого мальчугана.
Позже на основе детских и юношеских воспоминаний писателя из-под его пера выйдет во многом биографический «Луи Ламбер». (Кстати, именно так – Луи Ламбер Тинан – звали одного из товарищей Оноре в Вандоме.) Да и в некоторых других его произведениях будет явно прослеживаться зеркальный образ самого Бальзака – скажем, образ Рафаэля де Валантена в «Шагреневой коже» («La Peau de Chagrin») или д’Артеза в «Утраченных иллюзиях» («Illusions perdues»). Однако наиболее угадываемый образ – безусловно, образ Луи Ламбера.
В указанном произведении Бальзак-Ламбер предстаёт во всей своей красе:
«…Он привык к деревенскому воздуху, к существованию, не стесненному никаким воспитанием, к попечениям нежно любящего старика, к мечтаниям, когда он грезил, лежа на солнцепеке. Ему было невероятно трудно подчиниться школьному распорядку, чинно ходить в паре, находиться в четырех стенах, в помещении, где восемьдесят подростков молча восседали на деревянных скамьях, каждый уткнувшись в свою тетрадь. Он обладал удивительной восприимчивостью, и чувства его страдали от порядков, царивших в коллеже. Запах сырости, смешанной с вонью, стоявшей в грязной классной комнате, где догнивали остатки наших завтраков, оскорблял его обоняние, чувство, больше всех других связанное с церебральной системой и раздражение которого неприметно влияет на мыслительные органы. Но, помимо этих источников вони, здесь было еще множество тайников, в которых каждый хранил свои маленькие сокровища: голубей, зарезанных к празднику, или еду, которую удалось похитить из столовой. Кроме того, в нашем классе лежал громадный камень, на котором всегда стояло два ведра с водой, – сюда мы являлись каждое утро, словно лошади на водопой, и по очереди, в присутствии надзирателя, ополаскивали лицо и руки. Затем мы переходили к столу, где служанки причесывали нас. В нашем дортуаре, который убирали лишь раз в сутки, перед нашим вставанием, вечно царил беспорядок, и, несмотря на множество высоких окон и высокую дверь, воздух в нем был очень тяжелым от подымавшихся сюда испарений из прачечной, вони отхожего места, пыли, летевшей, когда чесали наши парики, не говоря уже о запахах, которые издавали наши восемьдесят тел в этом битком набитом помещении… Отсутствие ароматного деревенского воздуха, окружавшего его до сих пор, нарушение привычного образа жизни наводило на Ламбера печаль. Он сидел, подперев голову левой рукой и поставив локоть на парту, и вместо того, чтобы готовить уроки, разглядывал зеленые деревья во дворе и облака на небе. Казалось, что он занимается; но педагог, который видел, что перо его лежит на месте, а страница остается чистой, кричал ему: “Ламбер, ты ничего не делаешь!”…»
В своём автобиографическом повествовании писатель рассказал и о другом – о телесных наказаниях, которые Бальзаку-Ламберу пришлось испытать на собственном тщедушном детском тельце. Ultima ratio – последний довод научить уму-разуму непослушных школяров. Это когда розгой по причинному месту!
Строки из «Луи Ламбера»: «Из всех физических страданий жесточайшее нам причинял, конечно, кожаный ремень примерно в два пальца шириной, которым разгневанный наставник изо всех сил хлестал нас по пальцам. Чтобы подвергнуться этой классической мере воздействия, провинившийся опускался посреди зала на колени. Нужно было встать со скамьи, подойти к кафедре, преклонить колени и вынести любопытные, а зачастую и издевательские взоры товарищей. Для нежных душ эти приготовления к пытке были вдвойне тяжелы: они напоминали путь от здания суда к эшафоту, который некогда вынужден был совершать приговоренный к смертной казни. В зависимости от характера одни вопили и проливали жгучие слезы и до наказания, и после. Другие переносили боль со стоическим выражением лица. Но даже и самые сильные с трудом подавляли болезненную гримасу в ожидании страдания.
Луи Ламбера пороли особенно часто, и этим он был обязан свойству своей натуры, о существовании которого долгое время даже не подозревал. Когда оклик наставника «Да ты ведь ничего не делаешь!» вырывал Луи Ламбера из его грез, он нередко, поначалу сам того не замечая, бросал на учителя взгляд, исполненный дикого презрения, взгляд, заряженный мыслями, как лейденская банка – электричеством. Этот обмен взглядами, несомненно, оказывал самое неприятное действие на педагога, и, уязвленный молчаливой издевкой, наставник пытался заставить школьника опустить глаза. Впервые пронзенный этим лучом презрения, словно молнией поразившим его, патер произнес следующее запомнившееся мне изречение: “Если ты будешь так смотреть на меня, Ламбер, ты изведаешь розгу”…»
И вот тогда-то, как пишет Бальзак о своём герое, «у него появился прямо-таки волчий аппетит, который он был не в состоянии утолить. Он глотал самые разные книги, он поглощал без разбора религиозные, исторические, философские трактаты, а также труды по естественной истории».
Бескрайний мир книг заменил ученику скучную серую жизнь среди понурых школяров и занудных патеров. Мир книг – это мир грёз. И он заполнил малышу природную пустоту, которая, как известно, не может быть вечно бесхозной.
Впрочем, Оноре повезло: в стенах школы-тюрьмы он неожиданно нашёл единомышленника в лице священника, присягнувшего на верность нации, ставшего учителем математики, – некоего Иасента-Лорана Лефевра. Лефевр заведовал библиотекой, содержимое которой в большинстве своём составляли книги из разграбленных замков и аббатств во времена революционных событий.
«…Учитель и ученик гораздо больше были увлечены литературой, чем цифрами и равенствами, – пишет А. Труайя. – Вместо того чтобы заставлять мальчика корпеть над учебниками, отец Лефевр поощрял его к чтению трудов, скрытых в недрах библиотеки, чему тот и предавался с удовольствием в часы их занятий. В свое время священник увлекался поэзией и философией, восторженное любопытство воспитанника напоминало ему о собственной юности. Он обнаруживал в нем богатое воображение, пылкость, стремление бесконечно предаваться мечтам. “Заговорщики” – мальчишка одиннадцати лет и сорокалетний мужчина – втайне от всех обменивались впечатлениями по поводу прочитанного. Они были одной породы – охотники за мечтами»{17}.
Прочитав в местной библиотеке почти все книги, Оноре превратился в некоего инопланетянина. Ничего удивительного, что вскоре произошло то, что и должно было произойти: у подростка случился нервный срыв, некий сбой психики.
Его сестра Лора вспоминала: «Когда ему было четырнадцать лет, директор коллежа г-н Марешаль написал матушке, между Пасхой и днем раздачи наград, чтобы она как можно скорее приехала за сыном. Его постиг недуг, он впал в своего рода коматозное состояние, тем более обеспокоившее наставников, что они не видели к тому причин. Мой брат был для них просто ленивым школьником, и они не понимали, каким умственным перенапряжением могло быть вызвано это заболевание мозга. Оноре стал таким худым и хилым, что походил на сомнамбулу, спящую с открытыми глазами; он почти не слышал обращенных к нему речей, не знал, что отвечать… без ведома учителей он прочитал значительную часть книг из богатой библиотеки коллежа, состоящей из сочинений ученых монахов-ораторианцев, основателей и собственников этого обширного учебного заведения, где воспитывалось около трехсот подростков; каждый день он прятался в укромном месте и глотал серьезные книги…»{18}.