— Идем ко дворцу Эвдамида!

— На Персику! В Эврот ахеян, в огонь римлянина!

Над головами тут и там заблестели подъятые мечи. Впрочем, пришедших вооруженными было немного. Дабы исправить эту ошибку, слуги и младшие сыновья, повинуясь отцам семейств, бросились, пробивая себе дорогу в давке, прочь с площади — домой, за оружием. Другие, более нетерпеливые, принялись крушить окружавшие агору оружейные лавки и выламывать железные прутья из ограды Герусии.

Как будто кисть жестокого Бога мазнула по головам тысяч собравшихся спартанцев — в какой-то неуловимый миг множество различных и относительно здравомыслящих людей превратилось в одно огромное, неповоротливое, одержимое стихийной страстью разрушения существо. Не слушая более маленького человечка, своими безрассудным красноречием и яростью породившим его, чудовище обратило тысячи налитых злобой глаз к угловатой громаде стоявшего неподалеку дворца иноземцев и неуклюже поползло к этому логову врагов. Чудовище жаждало крови.

— Кого защищаешь ты, закосеневший в муштре солдафон, безумный слепец? Человек, которому ты присягал — изолгавшийся и бессильный злодей, подлый выродок известного своими преступлениями отца. Эти люди извратили сами основы государства Лакедемонского, предали его иноземцам, привели город к чудовищному моральному упадку!

Верховный жрец, поднятый на плечи окружавшими его людьми, вещал истово, как на проповеди. Лицо Скифа раскраснелось от возбуждения, волосы растрепались, изо рта летели брызги слюны. Номарги медленно наступали, и толпа, теснимая стеной вороненых щитов и безукоризненным рядом копейных острий, подавалась — нехотя, упираясь и злобно ворча. Вознесенный над головами эфор время от времени, теряя равновесие, опирался рукой на державшие его крепкие плечи, но не прекращал ораторствовать, вперившись слезящимся взглядом в мрачную конную фигуру гиппагрета Эврилеонта, возвышавшуюся за передней линией Трехсот. Зычный голос жреца грохотал, наливаясь исступлением:

— Грянул час Балаустиона, цветка крови! Разве не зришь ты, что дрогнули плотины, открылись врата и воды стихии низринулись в одурманенную скрытым пороком и ложным покоем долину? Разве не слышишь ты гласа богов, возвещающих о конце старого века? Разве не тревожит твоего носа непереносимое зловоние — то гниют трупы врагов Освободителя. Ты тоже желаешь быть пожран червями, Эврилеонт?

— Совсем спятил старый бормотун, клянусь богами, — пробормотал под нос, облизав внезапно пересохшие губы, гиппагрет. Передернув плечами, чтобы прогнать мурашки, пробежавшие по плечам сотней холодных лап, добавил, уже громко:

— Первая линия, двойной шаг! Эномотии четвертая и седьмая — на фланги, держать строй. При сопротивлении — колоть без жалости. Чтобы через четверть часа и духу этих бунтовщиков на площади не было!

Усилием воли гиппагрет заставил себя перестать воспринимать распевное волхование Полемократа, но тут же его слуха достиг другой голос — молодой и исполненный угрозы. Высокий молодой муж с костистым худым лицом, украшенным загнутым вниз носом-клювом, громко прокричал, потрясая кулаком:

— Мы уйдем ненадолго, Эврилеонт, и вернемся с оружием. Проклятым Агиадам не удастся отсидеться за вашими спинами.

Толпа вторила тысячеголосым кровожадным рыком.

Старый воин сжал тяжелые челюсти и обеспокоено покачал головой — что происходит в этом городе? Какие бесы вселились в законопослушных и дисциплинированных спартанских граждан?

Даже сквозь толстые стены особняка доносился гул разъяренной толпы и грохот раскачиваемых сотней рук ворот.

— Скорее, мой дорожный плащ, из тех, что попроще, и шляпу, — бросил Гиперид, не оборачиваясь, явившимся на зов управляющему и его сыну. Дрожащие пальцы эфора шарили в шкатулке, перекладывая остатки камней в кожаный кошель. — Ты, Хилон, беги на конюшню и приготовь лошадей.

Плечистый Хилон не пошевелил и бровью. Сверху вниз глянув на отца, чей рубец на месте уха налился алым от прилившей крови, парень шагнул вперед, молча схватил эфора за шею и повалил на колени.

— И-и-и! — тонко завизжал Змей, корчась в могучих руках. — Измена! На помощь!