Я уже видел флаг империи над великой рекой Янцзы, слышал гул воинских маршей, чувствовал пахнущий дымком воздух победы. Но пока нужно было держать себя в руках, давить внутреннее ликование.

— И какова их просьба, канцлер? — спросил я, голос ровный, спокойный.

— Просят войска Империи оказать им помощь в подавлении восстания. Взамен же обещают признательность, торговлю, а также… верность империи.

Я молчал, собирая мысли. Не верю я этим ханьцам, не верю, но шанс — это шанс. И если выиграем, то вся Маньчжурия будет наша, а там и вся империя Мин подчинится, как и должно было быть веками.

— Хорошо, канцлер. Созови совет военных. Нам нужно подготовить план действий.

В зале заседаний, под тяжелыми, вышитыми золотом портьерами, царила напряженная тишина. Я сидел у своего дубового стола, покрытого лаком и инкрустированного слоновой костью, перелистывая донесения. Слова аналитиков и разведки, пророчившие военную катастрофу в Маньчжурии, неприятно резонировали с теперь уже известными фактами.

— Их войска не укомплектованы, — читал я, — артиллерии нет, провианта не хватает, казна пуста… Население недовольно, готово восстать.

— Вот оно как, — шепнул себе под нос канцлер, стоявший у окна, — прямо как в наших донесениях.

— И что мы делаем? — спросил я, подняв глаза на старого канцлера.

— Ждем, Ваше Величество. Ждем, когда они сами придут к нам с просьбой о помощи. То, что они не справились, — это хорошая новость. Плохо то, что они сделают это публично.

— В том и нонсенс, — кивнул я, — они же всегда были гордыми. Не признавали свою слабость.

— А сейчас признали, — услышал я с заднего ряда голос генерала Лиховацкого, — потому что пришли мы и две царских армии.

Я повернулся к генералу Лиховацкому. Это был пожилой человек крепкого телосложения, одетый в грозную шинель. Его аккуратные усики придавали ему особую непривлекательность.

Генерал сидел в кресле, которое, казалось, было вырезано из старого дуба, потемневшего от времени. Кресло было обтянуто темно-зеленой кожей, которая от долгого использования стала блестящей. На подлокотниках лежали его огромные руки в грубых перчатках с широкими ладонями, покрытыми шрамами от старых ран.

Его глубоко посаженные глаза были проницательными и сверкали холодным блеском. Казалось, в них отражались ледяные поля сражений, которые он повидал. Глаза имели цвет старой меди с оттенком ржавчины, словно напоминая о многих пролитых кровях. Над глазами нависали густые седые брови, которые в моменты недовольства собирались в гневную дугу.

Генерал Лиховацкий ни разу не красавец. Время оставило на его лице глубокие морщины, как карты старой империи, каждая из которых рассказывала собственную историю, о победах и поражениях, о горе и радости. Он являлся живым воплощением войны — суровым, неумолимым и бесстрашным. Его губы, сжатые в строгую линию, казались готовыми выдать острый приказ, который заставил бы дрожать самых храбрых воинов.

Шинель пошита из грубой шерсти и, казалось, пропитана порохом и кровью. Она сидела на нем как вторая кожа, словно олицетворяя его неразрывную связь с полем сражения. На плечах шинели были вышиты золотые отметины о победах, каждый из которых свидетельствовал о его храбрости и верности царю.

— И? — спросил я, чувствуя, что в этой истории что-то не так.

— Послы прибыли, Ваше Величество. С богатыми подарками и полным портфелем «скромных» просьб о помощи, — генерал немного поклонился, — вот только… Они не ожидали такого приема.

— Приема? — я встал из-за стола.