Утром (какого-то) дежурства я проснулся от осторожного, но настырного постукивания в дверь мониторки. У меня очень чуткий сон! Таракан пробежит – я уже за столом и всматриваюсь во что-то в мониторах. Но, надо признаться, этакая чуткость сна моего не во всю ночь распространена равномерно и проявляется в полную меру лишь минут за пять до, обозначенного мною же самим, подъемом. В остальное время ночи (иногда и дня) мой сон богатырского качества. Тут же до подъема оставался целый час.

Я открыл глаза. Точно! Кто-то постукивал в дверь – не приснилось! Шторы задернуты, мониторы выключены моим секретным выключателем. Вставать не хотелось.

Я рассматривал дырку в носке и размышлял: «Почему всегда левый? Надо обувь проверить – не иначе гвоздик торчит».

Стук на полминуты прекратился, потом возобновился вновь.

«Кого же это черт принес?»– продолжал я решать в уме не решаемую задачу.

– Кого же черт принес в сию глухую ночь? – театрально грозно произнес я. – Сейчас шмальну сквозь дверь из пистолета!

Стук мгновенно прекратился, и с полминуты царила тишина. И вдруг прозвучал до боли знакомый голосок Тонечки Воробьевой:

– Ох, не шмаляй! Израильская дочь к тебе пришла… посередине лета!

Я вскочил, как ошпаренный, распахнул дверь. Тонечка Воробьева стояла на пороге, и скромно улыбаясь, смотрела на меня. Вся такая хорошенькая, вся такая светленькая! Я буквально сгреб ее в охапку и втащил в мониторку.

– Ну, подожди, – наигранно возмущалась Тонечка Воробьева, – задавишь же совсем!

Я смотрел в карие Тонечкины глаза и с удовольствием проваливался в их бездонную глубину. От полумрака зрачки ее были расширены, удвоенная и уменьшенная щелка в шторах полосками света играла в них живым отражением.

Мы целовались так, что дышать было трудно. Более я ничего себе не позволял – разжигал желание.

Первой не выдержала Тонечка, сделав несколько непристойных движений, вопросительно взглянув мне в глаза.

– Что ты делаешь, прелесть моя? – наигранно возмущался я. – Где же твоя воспитанность, воспетая в веках? – меня явно тянуло на возвышенные речи.

– Трахаться хочу! – коротко и просто бросила Тонечка уже с довольно заметной хрипотцой.

– Ну, так давай же Динь-Динь! – вспомнил я итальянский фильм Синьор Робинзон.

Чтобы создать интим (а по правде рабочую обстановку), я выудил из своего универсального шкафа старую всю оплывшую парафиновую свечу.