Он видел, что Энцо услышал его, вопросительно поднял руку, пожал плечами. И Григорий выкрикнул последнее слово, но оно растворилось в действии того, о чем он кричал.

– Пушка!

Он обернулся – и увидел огромную вспышку пламени, вырвавшуюся из гигантского круглого жерла. Не прошло и секунды, как громадное ядро врезалось в палисад, смело целую его секцию, и люди за ней, человек десять или больше, просто исчезли. Григорий увидел дыру, широкий пролом, а в следующую секунду его скрыло из виду густое облако черного дыма.

На несколько долгих мгновений наступила тишина, потом ее сменили крики боли и ужаса. А следом пришел другой звук – тысячи голосов разом закричали во всю мощь глоток:

– Аллах акбар!

Анатолийцы снова пошли на приступ.

Из облака, созданного огромной пушкой, в пролом, сделанный ею, над разрушениями, причиной которых она была, наступали турки, по двадцать в ряд, бесконечно простирающиеся в глубину. Все защитники, которые стояли в этом месте палисада, исчезли, будто сметенные десницей Бога. Некому было остановить наступление, а оставшиеся в живых были оглушены, ослеплены, ошеломлены. Григорий видел, что первые ряды турок, уже миновавшие стену, расходятся, расширяют фронт, чтобы уступить место все новым и новым воинам.

А потом он услышал другую трубу, и узнал ее – Константин. Он пытался что-то разглядеть за расходящимися шеренгами турок, но дым и темнота скрывали все. Но тут ответила другая знакомая труба – Джустиниани. Григория звали император и Командир. Его город. Его товарищи. Григорий быстро отошел к дальней стене, сбросил толстую стеганую куртку лучника. Под нее он заранее, предвидя подобный случай, надел поддоспешный дублет. Затем нагнулся к своим доспехам.

– Эй, ты! – крикнул он молодому лучнику, стоявшему неподалеку. – Помоги мне.

Юноша подошел; его губы шевелились, не издавая ни звука. Однако неуклюжие пальцы справлялись с делом, которое указывал ему Григорий. Он надел нагрудник, приказал юноше пристегнуть переднюю часть к задней, пока сам натягивал наручи и налокотники. Судя по крикам и звону стали снизу, на все остальное времени не оставалось. Ноги, плечи и шея останутся открытыми. Ласкарь наклонился к латным перчаткам, надел их.

– Шлем, – приказал он.

Юноша поднял шлем, надел ему на голову. В отличие от заимствованного шлема, который Григорий носил в морском бою, этот был барбютом, с открытым лицом. В ночном сражении хороший обзор будет намного полезнее защиты, которую дает забрало.

Он задумался, что оставить, и неохотно отказался от щита в пользу пары оружия – шестопера и нового фальшиона, которым он заменил утерянный в море. Засунув оба оружия в петли на боках, как раз когда юноша застегнул последнюю пряжку, Григорий перебросил веревку через стену.

Он перевел дыхание, снова взглянул вниз. Бой был в разгаре. Еще не разгром, ибо анатолийцы разошлись лишь немногим шире, фронтом в сотню человек, – все, что дали им пролом и первый рывок. Но Григорий видел, что они медленно теснят генуэзцев и греков, все еще пытавшихся сплотиться, а за первыми шеренгами появляются все новые и новые воины.

Ласкарь прикусил губу. Чем он тут может помочь? Потом вновь услышал с дальней стороны схватки отчетливый зов императорского рога. И на этот раз увидел мельком, в свете факелов, летящего над людьми двуглавого орла Константинополя. Увидел, как продавилась вражеская линия с той стороны.

Григорий посмотрел на основание башни. На краю сражения толклись люди. Прямо под ним был пустой клочок земли. Он перелез на веревку и скользнул вниз, быстрее, чем в первый раз, подгоняемый весом доспехов.

Ласкарь приземлился среди десятка мужчин, его земляков, судя по длинным бородам и сборным доспехам, оттесненных к краю схватки тяжеловооруженными и лучше обученными генуэзцами. Греки обернулись, всполошенные его внезапным появлением; кто-то вскинул меч.

– Я грек! – заорал Григорий, потом указал выхваченным шестопером в ту сторону, откуда опять послышался звук рога. – А там – наш император!

Он достал фальшион, высоко поднял оба оружия и, крикнув: «За Христа и страну!», бросился в бой.

Ласкарь целился в угол, прямо за неровную вражескую первую шеренгу. Он не прислушивался, подчинились ли ему, следуют ли за ним люди. Его звали трубы. Он просто ударил турка, стоявшего к нему вполоборота, который уже поворачивался, поднимал щит, но не успел отразить падающий шестопер. Григорий не успевал выдернуть оружие из продавленного шлема, а другой анатолиец уже обернулся и ударил – его ятаган летел по широкой дуге над щитом, вниз, целясь в незащищенное плечо грека. У Ласкаря не было времени печалиться об отсутствии собственного щита; он мог только извернуться, выдергивая шестопер, и закрыться фальшионом, вскинув его эфес над головой и опустив лезвие. Широкий клинок был коротким, но прочным, ятаган ударил в него и со скрипом металла скользнул вниз. Турок немного качнулся вперед, опустил щит, и Григорий ударил тупым концом шестопера в открывшееся лицо. Удар был не смертельным, он только ошеломил, но фальшион успел уйти назад, развернуться и ударить по короткой дуге; выщербленный клинок вскрыл горло турка.