– Да там и знать нечего. Между нами ведь действительно никогда ничего не было. Одни сплошные письма. Разве эпистолярная любовь когда-нибудь заканчивалась чем-то путевым? Все дурь да блажь, ничего не было и не могло быть. А ты все-таки вернись к Люсе. Я-то помню, как она тебя любила, как глазки ее счастьем горели, когда последний раз видела ее. Она тогда как раз беременная ходила. Не майся ты дурью – ведь сами у себя счастье воруете. Кто знает, сколько нам счастья отпущено? Его ведь и так много не бывает, а если разбрасывать, как мусор… Она ждет тебя, Ген, иди к ней.

– А как же Валерка? Что ему передать?

– Ничего. Не говори вообще ничего. Ты меня не знаешь, я тебя тоже. Вернее, ты не знаешь, что я – та самая Марина, а я не знаю, что ты – тот самый Шурик. Ни к чему ворошить старое через столько лет. Да и нечего уже ворошить, в душе – полный вакуум. Не надо, Саш, не говори. Я не выпендриваюсь, действительно ничего не хочу.

– А что у тебя со вторым?

– С каким вторым?

– Ну, ты сказала, что у нее был другой мужчина, и тоже предал.

– Вот видишь, – улыбнулась Марина. – Ты сам и ответил: был другой да тоже предал. Банальная, в общем-то, история, ничего необычного.

– Муж? – коротко поинтересовался Русниченко.

– Муж. Бывший. Правда, развод все никак не оформлю. Не хочет он развода. А я все до суда добраться не могу – стыдно нести свою беду чужим людям, заявлять во всеуслышание, что тебя бросили, предпочли другую. Знаю, что надо, да все никак не соберусь.

– А может, простишь? Ты вот меня уговариваешь к Люське вернуться, я и сам подумывал: как-никак, а практически всю жизнь рядом, так сроднились, что без крови не разодрать. Может, и ты простишь?

– Нет. Такое не прощают. Не знаю, что натворил ты, но, раз подумываешь вернуться – стало быть, не так все ужасно. У меня все намного хуже. Нет, не прощу.

– Ты любила его?

Любила ли она Генку? Она-то? Кебу? Нет, не любила. Обожала. Так обожала, что…

– Любила. Если бы не такой мороз в душе, и сейчас была бы уверена, что люблю. Все еще болит, очень болит, но любить больше не могу – нечем любить, сердца совсем не осталось, одни легкие. Ими и живу: дышать могу – и то хорошо.

– А дети есть?

– Светка, дочь…

– А он, ну, муж твой, он пытается помириться?

– Пытается. Никак не угомонится. А мне от этого еще больнее. И хотела бы простить – честно хотела бы. Но… не умею я прощать.

В горле стало больно, словно смерть сжала невидимой рукой.

– Все, Сань, не трави душу, не могу больше. Ты иди давай, тебя Люда ждет. А Валерке не говори, не надо. Слишком поздно.