Но было ни то, ни другое, ни третье.
Ни глупость, ни горечь, ни ум. Просто длинное письмо, в котором Ева доверчиво и скучно описывала, как она провела день. Как она стояла в очереди за рыбными консервами, потому что в этот день обещали давать на талоны русского лосося, импортного, из России, в таких небольших банках. Наверное, и в Вене такие есть, не может быть, чтобы не было! Очень вкусно и практично: если сварить много риса, то можно сделать такой рисово-рыбный салат, этот красный лосось хорошо разминается и легко перемешивается с рисом. У нее были два неиспользованных талона на консервы, и ей удалось уговорить продавщицу их принять, так что она взяла шесть банок…
Я забыл тебе рассказать, Джузеппе.
В Германии при Тельмане – да и у нас в Австрии с тридцать восьмого года – были постоянные сложности с продуктами и с самыми простыми товарами. Не то чтобы народ голодал или ходил в лохмотьях – нет, конечно. Но все время чего-то не хватало. То рыбы, то мяса, то копченой колбасы, то горохового концентрата, то сахарной пудры, то яичного порошка. То настоящих кожаных ботинок (резиновая обувь и всякие эрзацы – этого было навалом), то плащей, то шерстяных или шелковых чулок. Хлеб и молоко, правду сказать, были всегда. Но надо было рано вставать и идти в магазин. Потому что к середине дня могло закончиться. Поэтому продавали не более килограмма хлеба и литровой бутылки молока в одни руки. “Килолитр” – была такая грустная шутка. Матери часто стояли с детьми. Или старики – чьи-то бабушка и дедушка – стояли парой. Чтобы взять два кило и два литра. Два килолитра.
При Тельмане вместо “покупать” стали говорить “брать”. Смешное слово, да. Но это отражает ситуацию. Если бы человек сказал “я купил хлеб” – на него бы покосились.
Три слова: достать, купить и взять. То, что можно раздобыть только на черном рынке, или по знакомству, у людей, приехавших из-за границы, – “достать”. В деликатесных или модных магазинах – “купить”.
Все остальное – “взять”.
Потому что это были дешевые продукты. Социальные продукты, так их называли. Собственно, почти все продукты – кроме импортных, кроме русских крабов и икры, кроме греческого коньяка и итальянского сыра – были социальными. Дурацкая ситуация, на самом деле. С одной стороны, люди злятся, что еды не хватает, что за мясом, рыбой, хлебом и молоком нужно вставать в очередь. С другой стороны, люди довольны, что все стоит дешево. Каждый год 13 марта, в день, когда Тельмана избрали президентом, правительство выпускало декрет о снижении цен. Снижали их совсем чуточку, и всегда на какую-то ерунду – на маргарин второго сорта и на школьные пеналы. Люди понимали, что цены снижаются на залежалые и ненужные товары или на дрянь какую-то, и никакой прибыли с этого никому не будет. Да! Они все это понимали, но при этом были свято уверены, что Тельман снижает цены.
Вот так мы жили, дорогой мой Джузеппе. Вот к чему на деле привели все эти прекрасные беседы в кружке Клопфера. Все эти марксистские штудии и социалистические прожекты.
– Ты никогда не раскаивался, что ушел? – вдруг спросил Джузеппе.
– Куда?
– Не куда, а откуда. Из политики. Ты ведь нравился Леону. Леон ведь на самом деле говорил: “Этот парень нам еще покажет”. Я это слышал. И мне тоже так казалось. Что ты еще всем покажешь.
– Я? – я не хотел об этом даже говорить. – Что ты несешь, старый монах? Конечно же, нет. Миллион раз – нет! Смерть Леона – это было для меня чересчур.
– Ты испугался? – спросил он.
– Да! – сказал я, более чтобы прекратить разговор, чем правду сказал.
– Искренность украшает, – хмыкнул Джузеппе.
– Именно, – сказал я. – А ты, твое преосвященство, не жалеешь, что удрал? Без Леона и без этого женевского теоретика Ленина у тебя были все шансы… Был бы един в двух лицах, великий боец и великий мыслитель революции. Жалко, небось? Локти кусаешь, раскаиваешься?
– Иди к черту, – сказал Джузеппе. – В смысле – Бог с тобою.
– Хорошо, – сказал я. – Ладно.
Да, милый мой Джузеппе, она взяла шесть банок лосося по талонам.