Соседи в Бамберге уже привыкли к еженедельному ритуалу, который Майстер Генрих Шмидт проводил на заднем дворе своего дома, и потому спешили по своим делам, не проявляя к происходящему особого интереса. Большинство из них были в добрых отношениях со Шмидтом, новым палачом князя-епископа, но слегка опасались приглашать в гости его самого или членов его семьи. Франц, сын Генриха, который в этот майский день 1573 года оказался в центре отеческого внимания, производил впечатление учтивого и, если можно так выразиться об отпрыске палача, благовоспитанного 19-летнего молодого человека. Как и многие подростки того времени, он планировал следовать по стопам отца, ремесло которого начал осваивать еще в возрасте 11 или 12 лет. Детство и юность Франца прошли в его родном Хофе, небольшом провинциальном городке на северо-востоке нынешней Баварии, в 16 километрах от ее современной границы с Чехией. После переезда семьи в Бамберг восемь месяцев назад он уже побывал с отцом на нескольких казнях в городе и близлежащих деревнях, изучая секреты мастерства и помогая по мелочам. Когда он подрос и возмужал, его обязанности и навыки выросли вместе с ним. Ведь в конечном счете он намеревался стать, как и его отец, мастером «особого допроса», или пыток, и искусства эффективного отделения приговоренных душ от тел в установленном законом порядке и при помощи целого арсенала методов — от обычного
Сегодня Майстер Генрих испытывал Франца в самой трудной, но и самой почетной из всех форм казни —
Как раз сегодня по его просьбе местный живодер отловил несколько бродячих псов и доставил обветшалые деревянные клетки палачу на дом, в самый центр города. Хозяин дома заплатил за услугу, после чего перетащил клетки на задний двор, где его уже ждал сын. Кроме отца, рядом не было никого, но Франц ощутимо нервничал. В конце концов, тыквы не двигались и даже свиньи почти не сопротивлялись. Возможно, он даже испытал нечто вроде угрызений совести, готовясь к убийству невинных животных, хотя, конечно, эпоха не располагала к такого рода нежностям. Да и важнее всего для Франца был тот факт, что, успешно обезглавив собак, каждую — одним решительным и точным ударом, он закончит свое ученичество и с одобрения отца будет готов предстать перед миром как подмастерье палача. Майстер Генрих привычно сыграл роль ассистента — первая из собак ощутила его мертвую хватку и завыла, покуда Франц приноравливался, покрепче сжимая меч.
Наводнения, неурожаи и голод также случались с небольшими, но каждый раз непредсказуемыми интервалами. Семье Шмидтов выпало особое несчастье жить в самые тяжелые годы эпохи, известной нам как Малый ледниковый период (ок. 1400–1700 гг.), когда глобальное падение среднегодовых температур привело к затяжным суровым зимам и более прохладному и влажному лету, особенно в Северной Европе. При жизни Франца Шмидта его родная Франкония увидела куда больше снега и дождя, чем в предыдущие годы; как результат — затопленные поля и сгнившие на корню посевы. В эти годы часто не хватало теплых месяцев для созревания винограда и приходилось довольствоваться кислым вином. Урожай был так мал, что люди и скот обрекались на болезни и голодную смерть. Даже популяции диких животных резко сократились, в результате чего волчьи стаи все больше обращали свое внимание на людей как на добычу. Нехватка продуктов питания привела к обесцениванию денег, и, столкнувшись с голодом, многие бывшие законопослушные граждане занялись браконьерством и воровством, дабы прокормить себя и свои семьи.
Пытаясь выжить под гнетом неподконтрольных им природных сил, современники Франца Шмидта были вынуждены бороться и с представителями своего вида — вездесущими разбойниками, солдатами и прочим беззаконным людом, который свободно бродил по земле. Большинство территориальных владений, включая Бамбергское княжество-епископство и имперский город Нюрнберг, состояли в основном из девственных лесов и обширных лугов, усеянных крошечными деревнями, нескольких городов в 1000–2000 человек и одной относительно крупной метрополии. Без защиты городских стен или бдительных соседей изолированный сельский дом или мельница полностью зависели от нескольких, пусть и сильных, но, как правило, плохо вооруженных людей. Ни широкие, по тем временам, тракты, ни проселочные дороги не были безопасны. Все дороги и леса в непосредственной близости от города, а также приграничные территории представляли особенную угрозу для путника. Именно здесь он мог стать жертвой разбойников и их злобных главарей, таких как Кунц Шотт, который не только избивал и грабил, но и коллекционировал отрубленные руки граждан Нюрнберга — города, который провозгласил своим личным врагом.
Один из современников описывал ландскнехтов как «новый вид бездушных людей, [которые] не питают уважения к чести и справедливости, [но практикуют] разврат, прелюбодеяния, изнасилования, обжорство, пьянство… воровство, грабеж и убийства» и находятся «полностью во власти дьявола, который тащит их туда, куда ему вздумается». Под влиянием растущих территориальных притязаний правителей, а также постоянно ухудшающейся ситуации с занятостью, ряды наемников в течение XVI и XVII веков увеличились в 12 раз. Даже император Карл V (1519–1556), который в значительной степени полагался на их услуги, признавал «бесчеловечную тиранию» бродячих отрядов ландскнехтов, которых он называл «более нечестивыми и свирепыми, чем турки». Во время военных кампаний наемники проводили бóльшую часть своего времени, бездельничая в лагерях и периодически грабя отдаленные районы своих противников, совершая бесчисленные акты мелкомасштабного локального насилия, подобного тому, что был описан в эпизоде из романа XVII века Ганса Якоба Кристоффеля Гриммельсгаузена «Симплициссимус»:
В мирное время было ненамного лучше. Будучи безработными или не получая жалованья (что тоже нередко случалось), некоторые из этих отрядов, в основном состоящих из молодых мужчин, бродили по сельской местности в поисках еды, питья и женщин (хотя и необязательно в таком порядке). Эти «дюжие нищие», к которым часто присоединялись беглые слуги и подмастерья (известные в Англии как «роннегаты»), а также должники всех мастей, изгнанные преступники и прочий сброд выживали главным образом за счет попрошайничества и мелких краж. Некоторые из них были более агрессивными, терроризируя жителей деревень и путешественников «заботливым» вымогательством, подобно баронам-разбойникам и заурядным бандитам. Различия между профессионалами и любителями грабежа и рэкета, конечно же, не имели никакого значения для их многочисленных жертв. Мы видим это на примере двух профессиональных воров, выпоротых уже взрослым Францем Шмидтом и изгнанных из города, которые, объединившись с нищенствующими наемниками,
Среди множества преступлений, которые сеяли разбойничьи банды и бродячие головорезы, в сердцах сельских жителей запечатлелось одно особенно страшное: поджог. В эпоху задолго до возникновения систем пожарной охраны и страхования жилья уже одно только слово «пожар» вызывало страх. Удачно брошенный факел мог обратить в руины крестьянское хозяйство или даже целую деревню, превратив зажиточных обитателей в бездомных нищих буквально за час. Простая, казалось бы, угроза поджога чьего-то дома или сарая — часто используемая как форма вымогательства — считалась равносильной самому деянию и, таким образом, подлежала такому же наказанию: быть сожженным заживо на костре. Несколько известных шаек «убийц-поджигателей» заметно преуспели, вымогая деньги у крестьян и жителей деревни под угрозой пожара. Страх перед профессиональными поджигателями в немецких деревнях был велик, но большая часть поджогов была следствием личной вражды и попыток мести, которым порой предшествовал силуэт красного петуха, нарисованный на стене, или наводящее ужас «горящее письмо», прибитое ко входной двери. Пожарная охрана в большинстве городов оставалась на уровне Средневековья, а сельские жилища и сараи были и вовсе незащищены. Только самые богатые торговцы могли позволить себе страховку, да и то обычно она распространялась лишь на движимое имущество. Пожар, стихийный или рукотворный, означал финансовый крах практически для любого домохозяйства, на которое он обрушивался.
Окруженные всеми перечисленными опасностями, люди времен Франца Шмидта страшились еще одной, не такой очевидной: бесконечного сонма призраков, фей, оборотней, демонов и других сверхъестественных существ, традиционно населявших поля и леса, дороги и очаги. Христианские церковные реформаторы всех конфессий тщетно пытались изжить эти древние суеверия, в том числе вселяя еще больший страх путем распространения идеи о сатанинских кознях, весьма действенной для своего времени. Призрак колдовства витал над людьми на протяжении всей жизни Франца Шмидта, что часто вело к реальным трагическим последствиям, которые известны нам сегодня как европейская охота на ведьм 1550–1650 годов, во время которой по меньшей мере 60 000 человек были казнены по обвинению в колдовстве.
Глава 35
Религия продолжала служить одним из главных интеллектуальных ресурсов эпохи, предлагая объяснения бедствий, а иногда и меры их профилактики. В учениях Мартина Лютера (1483–1546) и других протестантов 1520-х годов отвергалась всякая опора на «суеверные» защитные ритуалы, но в целом в них укреплялась общая вера в этический универсум, где ничего не происходит случайно. Стихийные бедствия и эпидемии обычно трактовались как признаки Божьего недовольства и даже гнева, хотя его причины не всегда были очевидны. Некоторые богословы и хронисты идентифицировали конкретное, оставшееся безнаказанным злодеяние — к примеру, инцест или детоубийство — в качестве катализатора. В других случаях коллективные страдания воспринимались более широко — как Божественный призыв к покаянию. Лютер, Жан Кальвин (1509–1564) и многие другие ранние протестанты пребывали в апокалиптическом ожидании последних дней мира и того, что скорбям его скоро придет конец. И конечно же, дьявол со своими приспешниками оставался ключевым компонентом любого объяснения всякого бедствия, начиная с того, что град вызывают ведьмы, и вплоть до историй о демонах, наделяющих разбойников сверхъестественными способностями.
Наиболее часто используемой профилактической мерой против разнообразных «ангелов смерти» была простая молитва. Веками христиане повторяли нараспев: «Избави нас, Господи, от чумы, голода и войны!» Просительная молитва ко Христу, Марии или конкретному святому против специфической угрозы была широко распространена в течение всего XVI века, в том числе и среди протестантов, которые официально отвергали любое сверхъестественное заступничество, кроме Христова. Для многих верующих магические талисманы — драгоценные камни, кристаллы и кусочки дерева — обеспечивали дополнительную защиту от природных сил и сверхъестественных опасностей, так же как и всевозможные квазирелигиозные предметы, известные среди католиков под именем сакраменталий: святая вода, кусочки освященной гостии, медальоны с изображениями святых, освященные свечи или колокольчики, а также святые мощи — предполагаемые фрагменты костей или других частей тела святых или членов Святого семейства. Другие средства откровенно магического характера (заклинания, порошки, зелья), в том числе и запрещенные, обещали выздоровление от болезней или защиту от врагов. Учитывая, что в тех обстоятельствах утешение и поддержка выходили на первый план, мы не можем так просто отрицать эффективность подобных мер. Вера в загробную жизнь, где страдания и добродетель были бы вознаграждены, а зло наказано, определенно утешала, хотя даже самая сильная личная вера не могла предотвратить беду или помочь избежать ее.
Напуганные опасностями, угрожающими со всех сторон, Франц Шмидт и его современники отчаянно нуждались хоть в каком-то подобии стабильности и порядка. Светские власти — от императора до территориальных князей и правящих магнатов городов-государств — разделяли это стремление и были полны решимости действовать. Их патерналистские взгляды были далеки от альтруизма, по определению предполагая усиление собственной власти, но забота о безопасности и благосостоянии общества была по большей части подлинной. Усилия правителей, направленные на смягчение последствий землетрясений, наводнений, голода и эпидемий, возможно, смогли оказать жертвам какую-то помощь. Однако даже самые решительные попытки улучшить общественную гигиену имели минимальное воздействие вплоть до нашей эпохи. Например, карантин, который многие правительства вводили во время эпидемий, мог притормозить распространение инфекции, а также поспособствовать лучшей утилизации мусора и отходов, но бегство из урбанистических районов во время вспышек по-прежнему оставалось наиболее эффективной мерой для тех, кто мог себе ее позволить.
С другой стороны, охрана правопорядка предоставляла правительствам соблазнительную возможность демонстративно обуздать насилие и обеспечить жителям минимальную безопасность, что могло стать источником народной поддержки и усиления власти светских лидеров. Исходя из сказанного, становится ясно, что сограждане Франца Шмидта занимали парадоксальную позицию по отношению к насилию, которое их окружало. Как и следовало ожидать, люди смирились с его регулярным характером, с волнами непредсказуемых стихийных бедствий и болезней и постепенно привыкли рассматривать насилие, исходящее от их собратьев, с той же фатальной обреченностью. В то же время усилившееся стремление политических лидеров ограничить такое насилие — или, по крайней мере, заставить платить за него высокую цену — явно подкрепляло ожидания и надежды населения. Когда власти призывали потерпевших избегать самостоятельной расправы и обращаться в суды и к должностным лицам, они едва ли были готовы к тому потоку прошений и обвинений, который наводнил канцелярии. Диапазон запросов на государственное вмешательство варьировался от ремонта дорог и уборки мусора до обуздания агрессивных нищих и шумных беспризорников, а также включал многочисленные доносы на непокорных и кляузы о преступной деятельности соседей. Рост влияния, к которому так стремились честолюбивые правители, имел довольно высокую цену — необходимость прислушиваться к своим подданным и наглядно демонстрировать, что доверие людей к официальной власти не было ошибкой.
В этом смысле опытный палач был просто незаменимым орудием ослабления страха подданных перед беззаконными нападениями, способным обеспечить толику справедливости в обществе, где до этого момента все знали, что подавляющее большинство опасных преступников никогда не будут пойманы и наказаны. Ритуальное насилие, которое палачи совершали от имени общества, преследовало несколько целей: (1) отомстить жертвам преступлений; (2) пресечь угрозы, олицетворяемые опасными преступниками; (3) дать ужасающий пример на будущее; (4) предотвратить дальнейшее насилие со стороны разъяренных родственников или толпы, вершащей самосуд. Светские правители понимали, что без тщательно организованного, зримого и жестокого утверждения палачом гражданской власти «меч справедливости» останется пустым звуком, а самопровозглашенные гаранты общественной безопасности будут считаться бесполезными. В качестве их представителя палач брал на себя проведение сомнительной операции по созданию наглядного образа восстановленной справедливости при помощи физического насилия над другим человеком или его убийства. Настоящий мастер, такой как Франц Шмидт, должен был убедить потенциальных работодателей не только в своих технических возможностях, но и в умении сохранять спокойствие и бесстрастность даже в самой гуще эмоционального напряжения. Столь непростая цель выглядела пугающей в глазах неокрепшего молодого человека, но именно к ней Майстер Генрих и его сын-ученик стремились решительно и непреклонно.
Относительная лояльность общества, которой наслаждались Генрих Шмидт и его семья весной 1573 года, сама по себе была явлением недавним, и никто не мог гарантировать, что так оно и будет впредь. Со времен Средневековья профессиональных палачей повсеместно осуждали как хладнокровных убийц по найму, и потому респектабельное общество не допускало их в свой круг. Большинство из этих людей были вынуждены жить за пределами городских стен или вблизи от мест и без того омерзительных, как правило около скотобойни или лепрозория. Ограничение в правах было столь же исчерпывающим: ни один палач или член его семьи не мог иметь гражданства, быть принятым в гильдию, занимать государственную должность, стать законным опекуном или свидетелем в суде или даже оформить завещание. До конца XV века эти изгои не получали официальной защиты от насилия толпы в случае неудачной казни, и некоторых из них разъяренные зрители фактически забивали камнями до смерти. В большинстве городов заплечных дел мастерам, как их чаще всего называли, было запрещено входить в церковь. Если палач хотел крестить ребенка или провести последний обряд над умирающим родственником, то он полностью зависел от милосердия местного священника, готового или неготового ступить в «нечистое» жилище. Ему также запрещали посещать бани, таверны и другие общественные заведения, а визит в дом какого-нибудь уважаемого человека был просто невозможен. Люди эпохи Франца Шмидта испытывали такой всеобъемлющий страх перед осквернением от одного только прикосновения руки палача, что уважаемые люди рисковали потерять все свои средства к существованию даже при случайном контакте. Фольклор изобиловал историями о бедствиях, постигших тех, кто нарушил это древнее табу, и о красивых обреченных девах, которые предпочли смерть, нежели добивавшегося их руки палача.
Источник этой глубокой тревоги кажется очевидным, учитывая отталкивающую природу заплечного ремесла. Даже сегодня прямой контакт с мертвецами несет на себе во многих культурах знак скверны. В Германии раннего Нового времени список «постыдных ремесел» включал не только палачей, но и могильщиков, кожевников и мясников. Большинство людей, кроме того, считали палачей порочными наемниками и таким образом выводили их за рамки «приличного» общества, наравне с бродягами, проститутками, ворами, а также цыганами и евреями. Современники, как и некоторые нынешние ученые, полагали, что всякий человек этой сомнительной профессии сам должен быть преступником, хотя убедительных доказательств такой корреляции не найдено. Также предполагалось, что подобные маргинальные фигуры были непременно рождены вне брака, причем различие между «внебрачным» (
Неудивительно, что палачи и прочие нечестивцы стремились объединяться как в профессиональном, так и в социальном плане. Династии палачей, основанные одновременно на изоляции от общества и стратегических перекрестных браках, возникали по всей империи. Некоторые из этих семей носили зловещие фамилии, такие как Ляйхнам («труп»), в то время как большинство получили известность, главным образом под южнонемецкими фамилиями своих собратьев по ремеслу, такими как Бранд, Фанер, Фукс и Шварц. На протяжении поколений эти взаимосвязанные семьи выработали общие обряды инициации и другие формы корпоративной идентичности, подобные ритуалам «почетных» гильдий, например ювелиров и пекарей. Вслед за уважаемыми ремесленниками, которые отвергали их, палачи так же создавали профессиональные сети, обучали новых мастеров и стремились обеспечить заработок в этой сфере для своих сыновей.