– Ужасно.

– Не надо сарказма, Адамов. Сытый голодного не разумеет. Нет, у нас тоже есть, скажем так, персонажи со странностями, которым нравится жить здесь в человеческом образе. Ванады, бродяги-отказники. Сейчас их уже меньше, а по первым тысячелетиям было много, особенно среди шедов. Это примерно как у вас дикари-туристы, которые предпочитают в котелке кашу варить и комаров кормить в лесу, а не отдыхать, скажем, в санатории где-нибудь в Пицунде. Но я лично подобного извращения понять не могу.

– Тогда, наверное, лучше поскорее закончить с нашим делом. К чему продлевать этакие муки?

– В самую точку! – воскликнула Яна, с хрустом сгрызла остатки конфетки и выбросила палочку в урну. – Идем в “Пещеру ужасов”!

– Кажется, я сказал уже, что с катаниями на сегодня покончено?

– А вот сейчас не спорь, – голос у нее вдруг стал жестким, и снова проступило через девичий облик что-то холодное и чужое, будто показалась сквозь ядовитые пары атмосферы поверхность планеты в иной Метагалактике. – Время подходит, нас ждут. А там еще очередь отстоять нужно.

Павильон “Пещеры ужасов” располагался в дальнем конце “Луна-парка”: обширное сооружение из железных листов, грубо размалеванных картинами в жанре готического наива, словно Пиросмани вдруг помешался и принялся изображать не горцев с вином, а роковых вампиресс в легкомысленных пеньюарах, призраков с отрубленными головами подмышкой и живых мертвецов, тянущих из разверстых могил когтистые пальцы к визжащим от страха блондинкам. Я вспомнил Ваню Каина и подумал, что здесь его странный талант нашел бы, пожалуй, наилучшее применение – хотя тогда к “Пещере ужасов” никто не приблизился бы и на километр. Разукрашенные языками багрового пламени и оскаленными черепами вагонетки с грохотом ударялись в распашные ворота и уносили во тьму детей и взрослых, а две минуты спустя вырывались с противоположной стороны, возвращая их под солнечный свет раскрасневшихся от крика и хохота.

Мы уселись на жесткое сидение, обтянутое поношенным дерматином, вагонетка дернулась, загремела и, протаранив ворота, ворвалась во тьму.

Первым нас встретил оборотень из папье-маше, в оборванной черной хламиде, с оскаленной волчьей пастью и арбалетом в лапах, подсвеченный снизу багровым трепещущим светом; потом вспыхнул призрачно-голубой, что-то заскрежетало, завыло, распахнулась замшелая дверь и явила горбатого колдуна с длинным клыком, торчащим из тонкогубого рта до самого крючковатого носа; пластиковый скелет вывалился из-под потолка и заплясал на невидимых нитях над нашими головами; немыслимо размалеванная тощая вампирша с всклокоченным черным пуком синтетических жестких волос, похожая на заслуженную работницу сферы деликатных услуг, флегматично взирала из синеватого сумрака за толстым стеклом. В темном углу закопошился было аниматор, занося руку в черной перчатке, но я гаркнул “Только попробуй!”, и рука резко отдернулась.

Тележку болтало и дергало на крутых поворотах, Яна взвизгивала и заливалась счастливым смехом; впереди и позади нас ей вторили невидимые заполошно кричащие или хохочущие голоса. Мы въехали в центральную часть павильона и покатили по кругу вдоль стен с нарисованными светящейся краской ожившими мертвецами, в основном женского пола и едва прикрытыми истлевшими могильными саванами.

Яна подняла руку и коснулась широкого браслета у себя на запястье.

Вагонетка резко свернула в стену – и через секунду вкатилась в непроницаемый антрацитовый мрак. Дорога пошла под уклон, колеса загремели по невидимым рельсам, и физически ощущались стеснившиеся по обе стороны холодные стены узкого и высокого, как ущелье, тоннеля, в котором раскатывалось железное эхо. Воздух стал сухим и мертвым, как прах, не воздух даже, а какой-то суррогат, имитация, муляж воздуха; он пах книжной пылью и горячим металлом, и им нельзя было надышаться. Я чувствовал, как едет, раскачиваясь и дрожа, вагонетка, но вместе с тем мне казалось, что мы просто стоим на месте, возможно, из-за того, что ни глазу, ни слуху не за что было здесь зацепиться в качестве ориентиров. Я начал ощущать тоскливое беспокойство, которое скоро превратилось в тягучий страх перепуганного животного – такие чувства, верно, испытывает домашний пес, сидящий в контейнере для перевозки в багажном отделении самолета, когда начинает вибрировать пол и гудят стены – а потом почувствовал, как холодные тонкие пальчики Яны легли на мою руку и чуть сжали ладонь.

В тот момент я разом простил ей и клоунаду на каруселях, и сравнения с черепахой.

Невидимый путь под колесами выровнялся. Впереди забрезжило мутно-серым, свет стал ярче, и мы вкатились в небольшой полукруглый зал с серыми бетонными стенами и низким куполом потолка, с которого на коротких шнурах свешивались неяркие лампы дневного света. Рельсы выходили из черного зева тоннеля, изгибались вдоль стен и исчезали во тьме низкого арочного хода на противоположной стороне зала.

Вагонетка остановилась у двустворчатых железных дверей, выкрашенных коричневой краской. Яна легко соскочила с сидения, обернулась и вопросительно посмотрела на меня. Я, насколько возможно, придал себе вид уверенный и бесстрастный и тоже вылез следом. Вагонетка лязгнула, и, набирая ход, укатила во мрак.

Стало тихо, только чуть слышно гудели лампы под потолком. От железных дверей тянуло холодом. У широкой притолоки с грубыми сварными швами я увидел процарапанные в сером бетоне незнакомые знаки: два пересеченных квадрата, образующих восьмиугольник, круг с точкой посередине и четырьмя расходящимися радиальными пунктирными линиями, и какой-то рисунок, похожий на кое-как вычерченный абрис головы терьера.

Яна повернулась, одернула на мне рубашку, поправила воротник и значок с олимпийским волчонком, и заботливо заглянула в глаза.

– Ты как?

– В порядке, – ответил я, протолкнув в легкие глоток мертвого воздуха.

– Слушай, прости, я не предупредила, – виновато сказала она. – Заболтались, разозлилась еще на тебя, вот и вылетело совсем из головы. Говорю же, дурею. Да и не привыкла ходить сюда с компанией.