С большим риском посадив машину на каком-то бетонно-грунтовом пятачке, пилот, бывший фронтовой ас, получивший по отметине в небе и над Сталинградом, и над Курском, опустил перед высокими чинами СД трап и произнес:
— Добро пожаловать в Пенемюнденский ад, господа! Нечто подобное мне приходилось видеть разве что в центре Сталинграда.
— Но там вы имели наслаждение любоваться своей собственной работой и на чужой земле, — заметил Скорцени. — А здесь все наоборот. Поэтому советую навсегда забыть и то, что вам пришлось видеть в Сталинграде, и то, что вам еще только предстоит увидеть здесь.
— Не спорю, поучительное замечание, — не очень-то стушевался отставной ас.
И какое-то время все трое молча наблюдали, как около полка солдат, среди которых было много санитаров с носилками, обходили завалы, выискивая убитых и раненых. Их поспешно сносили к крытым машинам и увозили в сторону поселков Карлсхаген и Трассенхейде, которые, как Скорцени уже было известно из официального сообщения штаба Геринга, пострадали значительно меньше, нежели сам ракетный центр.
Военного руководителя Пенемюнде генерал-майора Вальтера Дорнбергера и технического директора — штурмбаннфюрера СС Вернера фон Брауна высокие гости из РСХА встретили у чудом уцелевшей измерительной лаборатории. В испачканных мундирах, небритые, с посеревшими, то ли от внезапной седины, то ли от цементной пыли, головами они выглядели растерянными и удрученными. Но если фон Браун еще старался как-то крепиться, то Дорнбергер пребывал в состоянии полнейшей прострации.
— Это невозможно! — бормотал он. — Такое не должно было произойти. Авиация подоспела слишком поздно. Не могу понять, как англичане сумели догадаться, что здесь расположено.
Двое рослых плечистых громил молча смотрели на него и какое-то время молчали, словно давали ему выговориться. Но именно это их угрожающее молчание приводило доктора Дорнбергера в тихий ужас: он был почти уверен, что его или прямо здесь, у этого уцелевшего лабораторного корпуса со слегка развороченной крышей, расстреляют, или, в лучшем случае, отправят в концлагерь. И у Скорцени создавалось впечатление, что Кальтенбруннер настроен именно на такое решение: арестовать и отправить.
— Во все это трудно поверить, — бормотал между тем военный начальник Центра. — Сам рейхсфюрер СС Гиммлер заверял, что берется защитить нас от предательства и диверсий.[23]
— Что за псалмопения вы лопочете, Дорнбергер?! — умышленно избежал упоминания его генеральского чина Скорцени. — Вы в состоянии доложить обергруппенфюреру Кальтенбруннеру о потерях и вообще обо всем, что здесь произошло?
— Да, в состоянии, — дрожащим голосом заверил военный руководитель Центра. — То есть нет, пока еще не готов.
— В таком случае, — проскрежетал своими массивными челюстями-жерновами Кальтенбруннер, — благодарите господа, что вы не профессиональный военный, а инженер-машиностроитель, выпускник Шарлоттенбургской высшей технической школы, а значит, пока что все еще нужный нам доктор каких-то там наук. Хотя во всем, что здесь сейчас происходит, за километр просматривается разгильдяйство и предательство.
— Простите, господин обергруппенфюрер, но меня никто не смеет обвинять…
— Смеет, — прервал его начальник Главного управления имперской безопасности. — Вашему коллеге Рудольфу Небелю тоже казалось, что не смеет. Но я почему-то уверен, что его судьба, как и судьба его возлюбленной, вам известна.[24] И мы еще хорошенько подумаем, что именно следует предпринять против всего того сброда, который накопился в Пенемюнде под вашим покровительством.
— Я уже обладаю кое-какими сведениями, — наконец пришел на помощь своему коллеге барон фон Браун. — В частности, что касается потерь среди научно-инженерного персонала.
— Инженерами займетесь вы, Скорцени, — молвил Кальтенбруннер, — а я пока займусь самим этим господином, охраной Центра, лагерем заключенных, а также службой безопасности и всем прочим.
— Яволь. Машина у вас, барон, надеюсь, имеется?
— «Мерседес». Вон там, у остатков дерева. За рулем я сам. Водитель погиб, как и многие в эту ночь.
— Не вышибайте из меня слезу, фон Браун. На то, как и почему люди гибнут, я насмотрелся на всем пространстве — от границ рейха до Парижа и декабрьской Москвы. И вы прекрасно знаете, что интересовать меня сейчас будет судьба другого человека — доктора Германа Шернера.
Браун устало взглянул на Скорцени и сокрушенно покачал головой.