Какую бы философскую концепцию мы ни приняли, вряд ли можно усомниться в том, что проявления высшей духовной жизни связаны с функциями головного мозга. Мир, который мы конструируем из наших ощущений и восприятий и который мы удобства ради представляем себе обычно так, как будто он наличествует абсолютно независимо от чувственных восприятий, теперь уже являет себя на самом деле не через одно свое наличие, а требует для этого весьма специализированных процессов в очень специальной части этого мира, именно функционирования головного мозга. Это в высшей степени замечательная связь условий, перед лицом которой нельзя не поставить, хотя бы робко, вопрос: какими такими особенными свойствами наделены процессы головного мозга, что именно они вызывают эти проявления: можно ли, по меньшей мере предположительно, указать, какие материальные процессы обладают такой способностью, а какие нет? Не вызывая недоразумений, проще, пожалуй, поставить вопрос так: какие материальные процессы непосредственно связаны с сознанием?

Мыслителю наших дней, настроенному рационально-натурфилософически, в высшей степени свойственно очень быстро разделываться с подобными вопросами: по собственному нашему опыту и по аналогии с высшими животными он заключает, что сознание связано исключительно с известного рода процессами в организованной живой материи, а именно с определенным функционированием нервов. Как далеко в ряду животных следует предполагать род сознания и как оно на первых своих стадиях могло бы приобретаться, это, говорит он, вопрос такого рода, что попытка составить себе об этом определенное представление – неразрешимая и излишняя задача на манер тех, которые следует оставить праздным снам. Еще более праздно и фантастично, полагает он, строить догадки о том, не связаны ли с какого-либо родом сознания еще и другие процессы, в частности неорганические, или даже все события вообще; подобные вопросы точно так же чистое фантазирование, и каждый может думать об этом все, что ему заблагорассудится, с уверенностью, однако, что подобные предположения не имеют никакого научного значения.

Такой установке нельзя отказать в правомочии, однако я не думаю, что довольствующиеся этим отдают себе отчет в том, какая колоссальная брешь возникает тогда в нашей картине мира, так как иначе они не удовлетворились бы этим со столь легким сердцем. Даже если органическое, живое, по сравнению с неорганическим и обладает, быть может, большей общностью (о чем несколько подробнее будет сказано ниже), то все-таки возникновение нервной системы и головного мозга является в высшей степени особым событием среди всех органических событий, а именно событием, смысл и значение которого мы довольно хорошо понимаем. Мы можем указать, какова роль, которую играет механизм мозга среди пространственно-временных естественных событий даже при полном игнорировании того факта, что он в весьма своеобразной форме связан с ощущениями. Он несомненно является не чем иным, как возникшей в процессе борьбы за существование – путем естественного отбора или как-нибудь иначе – совершенно особой формой приспособительного механизма, который является причиной того, что его носитель реагирует на изменчивый мир в каждом случае благоприятным для себя и тем самым благоприятным для сохранения своего рода способом. Это, несомненно, сложнейший и остроумнейший среди такого рода механизмов, и там, где он присутствует, ему принадлежит выдающееся значение и, в полном смысле слова, господствующее положение среди всей сомы. Но он – нечто особое, не единственно возможное, поскольку существуют большие группы организмов, не обладающие им.

И вот этому мы противопоставляем, что сознание есть нечто такое, посредством чего первым делом этот мир являет себя, мы даже могли бы сказать без колебаний, благодаря чему он в первую очередь наличествует, что мир состоит из элементов сознания, тот самый мир, внутри которого мы только что обнаружили возникновение мозга, как в высшей степени особого явления, которое наступило, но могло бы и не состояться и которое во всяком случае есть не менее чем sui generis[39]. Поэтому мы должны быть готовы поверить в то, что этот особый поворот в развитии высших млекопитающих должен был наступить только затем, чтобы мир сам себя открыл в свете сознания, в то время как он, если бы этот поворот не произошел, уподобился бы спектаклю перед пустым залом, никому не данным и, следовательно, остался бы не осуществившемся в собственном смысле слова! Если это действительно последняя мудрость, до которой мы можем продвинуться в этом вопросе, то это представляется мне полным банкротством картины мира. Мы должны по меньшей мере согласиться с этим и не вести себя так, будто это нас не касается или в рационалистической мудрости иронизировать над теми, кто ищет пути спасения – это было бы самым разочаровывающим.

При дальнейшем более широком и более ясном исследовании того, вокруг чего все это, собственно говоря, вертится, можно руководствоваться либо точкой зрения Спинозы, либо точкой зрения Фехнера. Для Спинозы человеческое тело представляет собой «модификацию бесконечной субстанции (Бога), поскольку она может быть выражена атрибутом протяженности»; человеческий дух – та же самая модификация, но выраженная атрибутом мышления. Поскольку, однако, согласно Спинозе, любая вещь является такой модификацией Бога и как таковая выражает себя в обоих атрибутах, то в переводе на наш язык это означает, что каждому материальному процессу отвечает нечто в таком роде, в каком жизненному процессу нашего тела отвечает наше сознание. А остроумный Фехнер в своей фантазии позволил себе одухотворить не только растения, но и Землю вместе со звездами, как мировые тела. Я не согласен с этими фантазиями, но я не хотел бы решать, кто из двух, Фехнер или банкрот современной рационалистики, подошел ближе к глубочайшей истине.

В дальнейшем я сделаю еще несколько замечаний, которые, быть может, пригодятся для достижения некоторого успеха в этом деле. Здесь же мне хотелось бы добавить краткое разъяснение об отношении органическое – неорганическое, на которое уже указывалось выше.

Сначала чисто фактическая констатация: неорганическое – согласно определению объект физики и химии – представляет собой абстракцию, с которой, если не принято особых мер, мы встречаемся исключительно редко. Если обозреть наше земное окружение, то окажется, что оно состоит почти исключительно из живых и мертвых тел животных и растений. Это справедливо даже для значительной части земной коры. Можно было бы поэтому попытаться подвергнуть сомнению, насколько на самом деле оправдано широко распространенное представление, будто все, начиная с дома, суть неорганическое, что органическое представляет собой лишь особую модификацию неорганического, и подумать о том, не переворачивает ли оно с ног на голову действительное состояние. «Но ведь мы знаем, что такое организмы, мы знаем условия их жизни и мы можем заключить отсюда, что на подавляющем большинстве мировых тел положение прямо противоположное». Да, разумеется, мы знаем наш органический мир, знаем, что его живая субстанция составлена весьма специальным образом. Однако не более ли естественно объяснять этот факт, исходя из особых и относительно стабильных мировых условий и предположить, что другие окружающие условия создадут иную форму органических явлений?

Следует, разумеется, спросить: что такое органическое именно в этом предполагаемом обобщенном смысле, когда нельзя просто ответить «белок» или «протоплазма». Отыскивая более общее определение, мы приходим к обмену веществ. Итак, можно считать подходящим разграничение, данное Шопенгауэром, который находит, что для неорганического «существенное и неизменное, т. е. то, на чем основывается его идентичность и целостность, суть вещество, материя, несущественным же и изменчивым является форма. С органическим дело обстоит прямо противоположным образом, потому что именно в постоянной смене веществ при неизменности формы и состоит жизнь, иначе говоря, существование как нечто органическое».

Итак, теперь только от наблюдателя зависит, что именно желает он рассматривать в некоторой вещи как существенное, а что как несущественное. Per se[40] все одинаково существенно. Быть органическим или неорганическим было бы тогда не столько свойством объекта, как, скорее, характером нашей точки зрения и свойством того, на что мы обращаем внимание. И это действительно так. Если проследить за атомом, то в нем ничего не меняется, когда его путь пролегает через организм. Мы будем при этом иметь дело только с физическими воздействиями и мы убеждены, что физики принципиально достаточно для того, чтобы решить все возникающие при этом вопросы. Против этого в первый момент говорит, разумеется, та примечательная странность, что мы должны считать некоторые явления, как, например, различные изменения состояния среды, небольшого вихря, или течение реки с вековыми изменениями, или ледник, или пламя наиболее грубыми или смутными проявлениями органического. Не обращая внимания на такие возражения против господствующего словоупотребления, мне представляется, что мнение, согласно которому фундаментальное отличие органического от неорганического заключено не в свойствах объекта, а в точке зрения субъекта, вполне заслуживает обдумывания. Оно устраняет постоянно возникающее сомнение в том, что это «совершенно другое» органическое возникло – мыслимо ли это – «постепенно» из неорганического. В действительности, при полной непрерывности объекта, переход все-таки не непрерывен потому, что даже если свойства объекта и принуждают к тому в нарастающей степени, сама точка зрения, тем не менее, может меняться только скачком. Я могу сделать предметом рассмотрения или неизменную материю, изменяющую свою форму, или неизменную форму при изменении материи, но ни в коем случае не обе одновременно, подобно тому, как я могу переходить от уравнений гидродинамики в форме Эйлера к их лагранжевой форме, причем обе эти формы имеют одинаковое содержание, но изменяются они не постепенно, а переходят друг в друга дискретным образом при замене переменных.

Это знание, разумеется, не может и не будет удерживать нас от попыток нащупать механизм, сообщающий особой органической субстанции характерное для нее свойство, а, напротив, еще больше будет побуждать нас к этому. Это свойство, которое Земон обозначает словом мнема. Оно состоит в том, что определенная реакция, вызываемая один или несколько раз определенным комплексом раздражителей «натренирована» до такой степени, что в последующих аналогичных случаях уже только часть, и часто очень незначительная, первоначального комплекса раздражения дает тот же самый эффект. Механизм этих процессов совершенно неясен. И дело не только в том, что до сих пор не предложено какой-либо механической модели, которая могла бы проиллюстрировать соответствующий процесс хотя бы в самом общем смысле, хотя бы так, как иллюстрирует больцмановский бицикл процессы электромагнетизма. Между тем для свойства раздражительности[41] мы имеем в физическом реле очень точную иллюстрацию, по меньшей мере в приведенном выше смысле. Пока еще никто, по-видимому, не размышлял[42] серьезно над возможностью подобной модели, а это было бы очень важно для прогресса нашего знания.