Я наблюдаю за своим любимым. Когда он улыбается, его щеки ползут в стороны. Клиентов и друзей он приветствует громогласно, а когда выходит из комнаты, та словно пустеет. Он ходит быстро, стуча каблуками по неровному каменному полу ресторана и мостовой. У него везде друзья: модные, ухоженные флорентийцы, к которым он по-свойски обращается
Я никогда не видала таких, как Джанфранко, — людей, которые до такой степени чувствовали бы себя на своем месте в этом мире. Он громко насвистывает и проглатывает окончания слов, поэтому вскоре я становлюсь просто Ви. Те ранние дни я вспоминаю, как какое-то волшебство — чудо, что мне удалось найти его, что он затянул меня на свою орбиту изменчивости, спонтанности. Ночи мы проводим в гостиницах на окраине, дни — в загородных ресторанах на берегу моря.
Я общаюсь с сестрой гораздо меньше, чем ожидала. Поздно ложусь и ночью не сплю, а следовательно, пропускаю занятия в институте, но меня это не волнует. Ведь я и так каждую секунду изучаю язык и культуру Италии.
Джанфранко приводит меня в лавочки в переулках, где после беззлобных препирательств с продавцом покупает мне прекрасное замшевое пальто с меховым капюшоном, завернутое в шуршащую бумагу, кожаную юбку, золотые украшения. Он никогда и ни за что не платит полную цену; его дерзость поражает. Держась за руки, мы выходим на дневной свет, став обладателями новых двусторонних кожаных ремней. Он любит пошутить, умен и щедр без меры; в первые дни я больше ничего не замечаю. Прохладные каменные залы его ресторана постепенно заменяют мне институтские аудитории, и в один прекрасный день я просто перестаю ходить на занятия. В обед я сижу в парадном зале ресторана и печатаю одним пальцем меню, зачарованная названиями кьянти, рекомендованных в разные дни:
По вечерам я возвращаюсь, надушившись, в праздничном настроении, и снова сижу, сижу, много пью, пишу стихи о любви на бумажных салфетках, где напечатано меню, и ухожу лишь поздно ночью, повиснув на руке Джанфранко. Он очень быстро ведет свой синий «фиат» по узким змеящимся улицам. Мы едем в Фьезоле, и из открытых окон громыхает Deep Purple. Однажды, когда моя сестра сидит на заднем сиденье, я поворачиваюсь и говорю ей, что мне все равно, даже если я сейчас умру, настолько переполняет меня счастье. Она соглашается, и мы удивленно переглядываемся.
Мы обе бросили занятия в институте Микеланджело и вынуждены искать другое жилье. В бесплатном ежедельнике «Il Pulce» находим объявление и переезжаем из общежития в квартиру в незнакомом районе вдали от центра города. Наши новые соседи — Анна и Франко. Поначалу мы без ума от этой необычной парочки; они кажутся нам сверхсовременными и совсем не похожими на итальянцев. Анна высокая, носит черную косу до пояса и свободные индийские платья; Франко — коротышка с длинными волосами, собранными в хвост. Постеры на стенах квартиры рекламируют пацифистские торговые марки и альтернативный стиль жизни. Анна и Франко до сих пор живут в шестидесятых; неподалеку у них маленький магазинчик товаров для художников, где на полках пылится всякий хлам и нет ни одного покупателя. По вечерам, если мы с сестрой не садимся на автобус, идущий в сторону Санта Мария Новелла Пьяцца, и не спускаемся по лестнице в «Солт Пинатс», наш любимый джазовый подвал, мы сидим у длинного стола в комнате, пьем кьянти и едим хлеб с сыром за плотно закрытой дверью.
Это совершенно необъяснимо, но с каждым днем Анна ведет себя все более странно. Иногда не отвечает, когда мы к ней обращаемся, или отвечает холодно и оскорбительно, говорит что-то, чего мы не понимаем. Однажды я решаюсь пустить Джанфранко на ночь; она врывается в комнату и кричит, что мы все время бросаем мокрые полотенца на пол в ванной — и она больше не может этого терпеть; Джанфранко унижен и уходит. Мы с сестрой ничего не понимаем, мы в шоке, ведь нам казалось, что мы были вежливыми, дружелюбными гостями в их доме и относились к ним с уважением. Мы приходим к выводу, что Анна просто ненормальная, и начинаем искать другую квартиру.
Я спрашиваю Джанфранко на итальянском, который постепенно осваиваю, как ему удается быть таким терпеливым со мной, ведь я не понимаю ни его языка, ни его мир. Все это происходит задолго до того, как он начнет закатывать мне свои феерические скандалы, и я вижу лишь его глубокие карие глаза; они смотрят на меня с выражением абсолютной доброты, когда я спотыкаюсь, пытаясь выразить свои чувства и вести диалог. Он отвечает, что терпелив лишь со мной.
Как-то раз во время обеда я захожу в прохладный зал ресторана и вижу Джанфранко; перед ним стоит коробка с инжиром. Он не поднимает головы, и я вижу, что он делает: маленьким острым ножом, сосредоточенно нахмурив лоб, он чистит одну ягоду за другой и откладывает их в сторону. Он похож на маленького мальчика, который строгает ветку, и, когда он подносит мне тарелку очищенного инжира, мое сердце сжимается от любви.
Мое понимание итальянской кухни начинает складываться в родной деревне Джанфранко в Умбрии. В воскресенье вечером, почти каждую неделю, поставив все восемь скамеек поверх столиков и вымыв полы в его ресторане, мы отправляемся в полночное путешествие. Понедельник — наш выходной. Мы минуем призрачные зеркальные воды озера Тразимено; в двух часах езды от Флоренции холмы Тосканы сменяются холмами Умбрии и раскинувшимися среди них средневековыми городами. Джанфранко огибает повороты на огромной скорости; он выпил кьянти и не думает пристегиваться, лишь распевает во весь голос песни Баттиато[1]. Я сижу рядом по-турецки; мои усталые глаза выхватывают вспышки света из набегающей темноты. Его деревня в моих воспоминаниях всегда возникает из тумана, а ее немногочисленные улицы закручиваются спиралями; мимо проносятся низкие двери и вывески баров, а на колоде у входа в мясную лавку лежит зажженная сигарета. Но больше всего времени я провожу на бензоколонке и в соседнем баре; обоими заведениями владеет сестра Джанфранко.
Мы въезжаем в густую тишину спящей деревни; вдали мерцают теплые, туманные огни бара «Дуэ Распи» — «Две виноградные грозди». Сестра Джанфранко одна воспитывает двоих детей и живет в доме, смежном с баром. Ей помогает
А ведь есть еще обеды. По воскресеньям мы часто работаем только в вечернюю смену, а днем едем обедать с друзьями. Я никогда не придавала обеду особого значения, пока не узнала, что такое воскресный обед на тосканских виноградниках. Это праздник еды и вина с друзьями и родными, нечто большее, чем просто прием пищи, а скорее праздник для всех пяти чувств. Многое зависит от обстановки, чарующей красоты окрестностей, где все дышит историей: плодородная земля, тысячелетиями рождавшая урожай, ветхие каменные стены и дороги, вьющиеся по холмам, и виноградники, рядами тянущиеся до самого горизонта. Нет ничего прекраснее, чем часами сидеть в золотых лучах послеполуденного солнца за длинным деревянным столом, где кроме тебя еще двенадцать, шестнадцать, а то и двадцать человек. Или зимой греть руки, ноги и сердце огнем, едой, вином.
У Джанфранко были друзья в Монтеспертоли, и мы часто ездили туда — как правило, зимой. Хрустя гравием по закругленной подъездной дорожке, мы останавливались у самой двери черного хода, которая вела на просторную кухню, уже заполненную людьми. В старой печке пылал огонь, нагревая различные кастрюли, испускавшие чудесные ароматы. Кто-то из гостей нарезал прошутто; с ножа слетали ломтики насыщенного винного цвета. Женщины помешивали в кастрюлях, мыли салатные листья, резали хлеб. Я тоже пыталась быть полезной и раскладывала ложки и вилки в гостиной, где вокруг потрескивающего камина стояли и курили мужчины, сжимая в руках бокалы с кампари. Стол был заставлен расписанными вручную кувшинами с водой и цветами. Я накрывала стол на восемнадцать человек, сворачивая бумажные салфетки крошечными треугольничками рядом с каждой тарелкой. Двухлитровые бутыли домашнего кьянти полупрозрачного красного цвета выстроились в ряд, как солдатики. За большими окнами туман окутывал стволы голых деревьев и церковные шпили.
На стол выставили блюда с ломтиками салями из дикого кабана, маленькими острыми сосисками из оленины, кругляшами поджаренного хлеба, намазанного грубо смолотым паштетом из куриной печени, подслащенным марсалой, и блестящими черными оливками с чесноком и петрушкой. Бокалы наполнили вином и передали вокруг стола куски мягкого хлеба с хрустящей корочкой. Обед начался.
Затем принесли пасту — глубокую керамическую тарелку дымящихся спагетти в чудесном томатном соусе, благоухающем свежим базиликом, или густом сливочном, пахнущем лесными грибами. На жаровне установили две металлические решетки, на которых поджаривали главное блюдо: толстые ломти отборной говядины, несколько куропаток, жирные домашние колбаски. На них отпечатались черные полосы, и от жарки они стали хрустящими. Их приправляли свежим розмарином, чесноком и хорошим маслом.
На десерт подавали кусок пармезана — зрелого, крошащегося — с ароматным пекорино из Сардинии и большой тарелкой фруктов. Это был уже завершающий этап обеда: женщины отодвигали стулья и уносили тарелки, мужчины закуривали и разливали виски. С кухни доносился аромат варящегося кофе, разговоры стихали до шепота и становились ленивыми, уютными, интимными. К кофе подавали всевозможные пирожные: хрустящее миндальное печенье, макаруны, глазированные эклеры, раздувшиеся от крема.
В Монтеспертоли высокие каменные стены окружают дом, как крепость, и ощутить атмосферу этого места можно лишь тогда, когда минуешь ворота и спускаешься по извилистой дороге, вьющейся мимо виноградников и оливковых полей. Но вилла Сабатини стоит на вершине холма, и с веранды открывается вид на виноградники, уходящие вдаль на много миль. Даже зимой, собравшись у маленького очага и грея руки, мы всегда оставляем окна незанавешенными и видим плодородную землю, просторы и упорядоченные ряды виноградных лоз.
Летом кажется, что весь мир остался там, внизу. Медленные золотые вечера пульсируют теплом и неустанным стрекотом миллиона насекомых. На веранде полотняные занавески от солнца, и за столом прохладно; когда мы приезжаем, нам протягивают бокал вина Винченцо — не его собственного изготовления, а того, что он еженедельно покупает на соседней вилле в огромных бочках, а затем разливает по бутылкам и хранит в погребе. Клаудиа пробует соус для пасты; вид у нее забегавшийся, но счастливый, волосы, собранные в пучок, растрепались, фартук выпачкан мукой. Она делала папарделле — широкие, неровные полоски пасты — и собирается подать их с соусом с кусочками зайчатины. Закончив разливать вино, Винченцо моет салат из собственного сада и сушит его в специальной сушилке. Наши движения неторопливы. Мы едим домашние сливовидные помидоры, сбрызнутые зеленым оливковым маслом и присыпанные свежим базиликом, толстые кругляши сочной белой моцареллы и бумажно-тонкие ломтики копченой говядины, приправленные маслом. Кроме этого, на столе есть мелко порезанные листья салата рокет с наструганным пармезаном, грибы, замаринованные в лимонном соке с чесноком, полоски красных и зеленых острых перцев, купающиеся в масле с чесноком и петрушкой, и ломтики острой панчетты. Хрустящим хлебом мы подбираем сок; вино Винченцо льется рекой. И вот Клаудиа выносит свою пасту; она жирная, соус пахнет дичью. А еще мангольд, тушенный с чесноком, картофель, нарезанный маленькими кусочками и запеченный с розмарином и крупной солью, и салат с огорода Винченцо, блестящий от масла. На десерт — целая пирамидка свежей рикотты со спелыми грушами.
Уже под вечер, когда день меркнет и поднимается легкий ветерок, колышущий листья и разгоняющий неподвижный воздух, Клаудиа приносит кофе со своим знаменитым печеньем, которого невозможно съесть одну или две штучки — всегда по десять — и секретный рецепт которого она мне дала, но я потеряла. Цикады заводят свою песню, и виноградник в лунном свете кажется бледным, призрачным. Я почти засыпаю и хочу остановить время, чтобы всегда сидеть в этом удобном кресле, вдыхать ароматный ночной воздух — наслаждение для всех пяти органов чувств.
Джанфранко с партнерами покупает второй ресторан. Он расположен в центре Флоренции; галерея Уффици с копией «Давида» Микеланджело у нас за углом. Я стою на огромной кухне; на мне фартук. Мне показывают, как мелко резать лук; готовить простейший томатный соус; встряхивать правой кистью, чтобы содержимое сковороды на секунду взлетело в воздух; готовить пасту, разделять нити спагетти гигантской вилкой и определять момент, когда нужно слить воду — ни секундой раньше, ни секундой позже, буквально за мгновение до того, как паста достигнет консистенции