Выйти из себя довольно просто – если умеючи. Надо скатать свою внутреннюю сущность в эдакий колобок и, чуть придержав его на левой ладони, со всей возможной небрежностью подкинуть кверху – так, чтоб он взмыл над левым же плечом и завис где-то в полутора саженях над твоей телесной оболочкой. Весьма полезная штука при скоротечных огневых контактах, и особенно – при схватках с несколькими противниками, когда нужно видеть всё и сразу…

Кстати, суфийский дервиш, обучивший его некогда этому искусству в Темир-Хан-Шуре[2] (работал там по легенде: приказчик армянского торгового дома из Трапезунда, благо внешность подходящая), очень заинтересовался отчего-то – как именно он скатывает тот колобок. И, похоже, из тех сбивчивых описаний – как меж обсыпанных мукою ладоней крутится, по часовой стрелке, упругий шмат дрожжевого теста, в точности как для матушкиных ростовских пирогов с визигой, – дервиш узнал о нем куда больше, чем следовало бы… Не за тем, конечно, чтоб донести властям и развлечь подданных местного хана назидательным представлением – казнью урусского шпиона: суфий и донос – две вещи несовместные. Просто при расставании дервиш подарил ему черный камешек-оберег и мягко посоветовал сменить род деятельности – он, дескать, тратит свою жизнь совсем не на то, к чему предназначен Высшими Силами.

Он тогда отшутился, что Высшим Силам следовало бы в таком случае подать ему внятный знак – на то ведь они и Высшие! Сам-то он ничуть не сомневался – и тогда, и сейчас – что занимается как раз тем единственным, для чего предназначен судьбой и природой: редкое везенье. Так что если его рапорт об отставке будет принят (а не подать его, в нынешних обстоятельствах, было совершенно невозможно), то останется ему только – пулю в лоб. …Да-да, всё верно: операцию ту провалило – с громким дребезгом и широким разлетом кровяных брызг, заляпавших весьма непривычные к тому щегольские штабные мундиры, – местное начальство с его усердием не по разуму, а он-то как раз спас то немногое, что еще можно было спасти, однако подобное рассуждение, согласитесь, достойно русского чиновника, но никак не русского офицера. Крайний – он, так уж карта легла. И точка.

В довершение ко всему ему повадился сниться, едва ль не еженощно, один и тот же сон – то самое дело у немирного аула Дахчи. Сон был странный, какой-то издевательский. Начинался он всегда одинаково, с похожего на раскрашенную литографию изображения той полуразрушенной жилой башни-ганаха, а потом ему как бы милостиво дозволяли переиграть партию: расставь по-иному наличных бойцов, поменяй время и направление атаки; не менялось, правда, главное – в башне их, как выясняется, уже ждали... Так что не помогали толком ни их четкий и скрытный выход на исходные, ни вполне точная информация лазутчиков – где держат пленника, ни то, что колобок у него слепился в тот раз практически идеально, и видеть цельную картину боя и управлять им он мог без помех. И каждый божий раз он просыпался под утро с пересохшим горлом и бешено колотящимся сердцем, будто из настоящей схватки, и со стоящей перед мысленным взором надписью (темно-бордовым, почему-то стилизованным под готику, шрифтом): «Пиррова победа».

Да, всё верно: как ты ни передвигай фигуры на той шахматной доске, а положить при освобождении заложника убитыми и тяжелоранеными меньше трети отряда – доброй полудюжины казаков-пластунов и союзных горцев из клана Ходжи-Мурата – не выходило никак; капитан Фиц-Джеральд мог быть доволен – на преследование его разведгруппы-«экспедиции», стремительно отходящей, со всей добытой информацией, с горских Unadministered Territories[3] к Кодорскому ущелью, под крылышко к союзным Британии туркам, наличных сил у ротмистра уже не оставалось. И каждый раз он со злостью думал, что, по-хорошему, следовало бы просто плюнуть на пленника, предоставив сего высокоученого искателя приключений собственной судьбе (ничему эту публику не учит судьба петербургского академика Самуила Гмелина, так и сгинувшего в зиндане хайтыцкого хана в Ахметкенте, не дождавшись выкупа!..) и спокойно двигаться по следам Фиц-Джеральда; британцев было, конечно, всё равно уже не достать – но уж своих людей он бы точно сберег!

Сам спасенный, между тем, отнесся к своему спасению более чем философски: он, похоже, так и не уразумел, что был в той компании немирных горцев вовсе не гостем (как мнилось ему), а, считай, уже рабом. На процветающую на горских Unadministered Territories торговлю людьми он взирал примерно как на тамошнюю же поголовную дизентерию: веди себя правильно – мой руки с мылом и не пей некипяченой воды – и тебя лично всё это не коснется… Так что расстались тогда они с ротмистром в высшей степени сухо; да и черт бы с ним, встретились-разбежались, детей с ним не крестить.

…В этот предрассветный час, однако, ротмистр пробудился по совсем иной причине, не имеющей отношения к миру снов и теней: в коридоре мирно почивающей гостиницы (меблированные комнаты Щетинкина, что в Измайловской части), как раз напротив его дверей, наличествовал некто, чьи намеренья неясны. И прежде чем сонный мозг его скалькулировал, в чем тут непорядок (шаги – нормальные, ничуть не крадущиеся – оборвались у его номера уже с пяток секунд как, а стучать всё не стучат), пальцы уже успели нашарить под одеялом рифленую рукоять армейского револьвера (револьвер, если кто не в курсе, кладут ночью вовсе не под подушку, и уж точно не в прикроватную тумбочку, а, как наставлял некогда его, салагу, многоопытный казачий урядник Недбайло – «Поближе к яйцам!»): кавказский опыт, будь он неладен… Тут как раз и воспоследовал стук в дверь, вполне себе уверенно-казенный: человек в коридоре, похоже, тоже был профессионалом – среагировал на щелчок взведенного курка. «Одну минуту!» – откликнулся он и, убрав «калашников» в свешивающуюся со спинки кровати кобуру, принялся натягивать мундир: того, кто так стучится к тебе в четыре утра, вряд ли следует принимать в халате и тапочках… И точно – в коридоре обнаружился вестовой, почему-то в морской форме: «Ротмистр Расторопшин? Вам пакет, ваше благородие! Соблаговолите расписаться в получении».

Вот вроде бы и готов к тому был – а строчки приказа всё равно так и норовили поплыть с бумаги куда-то налево… С мундиром, значит-ца, отставка – ну, хоть на том спасибо. Подписано самим военным министром – надо ж, какая честь… За всеми этими переживаниями он как-то не сразу заметил четвертушку плотной бумаги, безмолвно протягиваемую ему вестовым. Текст записки был краток: «Быть сегодня в 5:30 утра в задней комнате бильярдной “Триумф”, что на Московском проспекте. Спросить два полуштофа дешевой водки, без закуски. Залегендировать визит». Подписи не было, да она и не требовалась: почерк был ему вполне знаком, по резолюциям на его рапортах и отчетах. Представить себе этого человека заигравшимся на бильярде до самого утра выходило как-то не очень, но это уже не наших, обер-офицерских, мозгов дело. Равно как и то, отчего вдруг Командор вообще оказался в Петербурге, тогда как по всем прикидкам ему следовало бы пребывать в Польше…

Вестовой меж тем требовательно протянул руку за прочитанной ротмистром запиской, многозначительно обвел глазами стены номера и, всё так же безмолвно козырнув (ага!..), отбыл. Теперь, кстати, кое-что прояснялось (хотя прояснялось ли?..) и с принадлежностью посланца к морскому ведомству: офицеры Топографической службы Генштаба отбираются для той работы кто откуда (нередко, кстати, из настоящих военных топографов – как и он сам), а Командор-то был как раз из флотских…