Мертвых тоже мучает боль. Теперь Саня знал это наверняка. Боль не давала покоя, лишь изредка отступала, и тогда Саня проваливался в черное безвременье. А иногда смерть старалась быть ласковой, гладила по голове, по лицу и рукам. И от этих ее ласк боль снова просыпалась, терзала Саню с удвоенной силой.

Он понял, что не умер, когда однажды боль отступила, прихватив с собой темноту. После ее ухода к Сане вернулись чувства. Не все, но некоторые. Теперь он мог слышать, мог чувствовать дымную горечь гарь-травы. Мир, его окружавший, кажется, пропах гарью насквозь, как пропахла ею Санина обгоревшая кожа. Теперь он знал, откуда берется боль. Она рождается на кончиках обожженных пальцев, юркой змейкой взбирается по руке на шею и щеку, замирает на мгновение, а потом скатывается по хребту к ногам.

– Очнулся? – Деда Саня сначала услышал, а увидел еще не скоро из-за пропитанной гарь-травой повязки на глазах, которую дед запрещал снимать.

Саня хотел ответить, но в горле было сухо и колко. Получился сдавленный хрип.

– Сейчас. Вот выпей! – Он уже почти привык ко вкусу гарь-травы, наверное, в жилах его теперь вместо крови тек настоянный на ней отвар. – Напугал ты меня, малец! Сколько недель без памяти, не живой и не мертвый. Но ничего! Раз очнулся, на поправку быстро пойдешь, можешь не сомневаться. Ты поспи пока, а я тебе покушать сготовлю.

Вот такой и была его новая жизнь. Состояла она из сна, наваристых бульонов и горечи гарь-травы. Многим позже добавились разговоры. Говорил дед, а Саня все больше слушал.

– …А Зою, маму твою, я похоронил рядом с Андреем. Ты не думай, им там хорошо, спокойно. Они у ангела под крылом, все вместе. И запомни, Саня, ты теперь не Александр Шаповалов, ты теперь Митя Серов – мой внучатый племянник из Москвы. Добирался ко мне пешим ходом, попал в лесной пожар, там и обгорел. А пожары у нас сейчас частые, лето на исходе, а жара все никак не спадет. Вот так… Осень скоро, внучек… Долго ты в себя приходил. Красные в поместье обосновались, но больше уже не лютуют. Не с чего им лютовать. Я пустил слух, что тебя отца твоего доверенный человек спас и за границу вывез. Кажется, поверили. Искать тебя точно не станут, не до того им теперь. Они теперь новую жизнь строят. А волки из лесу ушли, безопасно стало. Вот поправишься, за грибами с тобой пойдем…

Дед говорил о многом, но молчал о главном – о Чуде. А Саня долго не решался спросить. Все ждал, когда можно будет снять повязку, хотел видеть дедовы глаза, когда тот станет рассказывать…

– Красавцем ты, Митя, – дед теперь называл его только новым именем, привыкал сам, приучал Саню, – уже не будешь, но для мужика красота не главное. Ты ж не кисейная барышня, правда? – Он говорил и неспешно разматывал повязку. – Я за глаза твои сильно переживал, но видеть ты будешь, обещаю. Только больно от света с непривычки станет, но это не беда.

Саня разглядывал свое до неузнаваемости обезображенное лицо с равнодушным спокойствием. Да, красавцем ему больше никогда не быть… Кончиками пальцев он коснулся медальона-ключика.

– Хотел выбросить, да не смог. – На дедовом лице пролегли глубокие тени. – Может, сам снимешь?

– Нет.

– Я так и думал. – Он покачал головой. – Плохо это, но, боюсь, от нас с тобой не зависит.

– Пойдем. – Саня решительно встал с лежака, пол под ногами качнулся. – Хочу посмотреть.

– Рано тебе, слабый ты еще.

– Пойдем!

Дед не стал спорить, лишь покивал в такт каким-то своим мыслям.

…Лес изменился. Теперь это было по-настоящему плохое место, Саня чувствовал зло каждой клеточкой своего тела. Обуглившееся, без единого листочка дерево, толстый слой золы под ногами и невыносимая вонь сгоревшей плоти.

– Где он?

Дед долго не хотел отвечать, все думал о чем-то, а потом сказал: