— Даже старше, хотя не скажу наверняка. Известно, что несколько десятилетий назад, около тысяча девятьсот семидесятого года, у племянника Николаса родился ребенок. По правде говоря, я не вхож в тайны этого семейства.

Сердце мое пронзительно заныло. Кто же врет? Почему Виолета так много от меня скрывала? Неужели она хотела меня использовать, натравив на предполагаемых похитителей рукописи? Быть может, вся история с экономкой, Аресом и продажей книги Рикардо Лансе — выдумка, а на самом деле «Книга еврея Авраама» была похищена из музея… Но почему о краже никого не оповестили, почему до сих пор работают охранные системы?

— Рикардо, скажи правду: ваша рукопись похищена из Амстердама?

— Никто ничего не похищал. Единственный, кто может забрать ее из музея, — сам Николас. И если он так поступил, то очень давно, по причинам, ведомым лишь ему одному. Адольфо Арес сказал тебе правду: он получил книгу от старушки, не зная истинной цены рукописи, а экономка хранила ее среди книг, полагая, что это случайное, никому не принадлежащее библиографическое сокровище. Она тоже не знала настоящей цены этого ключа ко всем мечтам, ключа к бессмертию.

— Рикардо, что тебе от меня нужно?

Рикардо пронзительно поглядел на меня сверху вниз и ответил:

— Ты единственный человек, единственный их друг, который может помочь мне перешагнуть порог и обрести дар, которой мы утратили тысячи лет назад, дар жизни.

— Но мы и так живем более чем достаточно. И это говорит тебе человек, который хочет жить дольше.

— Нет, Рамон, человек не живет. Это не жизнь, а лишь печальная карикатура на нее. Жизнь в том виде, в каком она была задумана, длится тысячу лет, и такие долгожители нам с тобой известны.

— Об этом я кое-что знаю, но задавался вопросом: не слишком ли тяжек груз подобного долголетия?

— Нисколько. Это путь, который следует пройти, и я собираюсь проделать его любой ценой. Ты разве не замечал, как мы инстинктивно цепляемся за жизнь? Долгая жизнь — это наш рай. Она…

Но в тот самый миг, когда Рикардо собирался объяснить мне самую суть загадки тысячелетнего существования, к нашему столику подошли два человека.

— Привет, Витор Мануэл! Как поживаешь? Рамон, представляю тебе своих друзей, маэстро Канчеса и Адриао.

— Очень приятно. С Адриао мы познакомились сегодня вечером, а о маэстро Канчесе я много слышал.

Было больше девяти часов вечера. За ужином вновь прибывшие (носители непостижимых тайн, окутанные плотным туманом загадки, который витал над нашим столиком и мешал разговору) смотрели на меня как на врага, с которым или договариваются о перемирии, или предлагают предать свой народ. Но мое внутреннее нравственное чутье под названием «совесть» понемногу одерживал о верх. Во мне зрело упорное желание отстоять свои убеждения. Мне помогла даже мысль о Боге — единственном истинном и чистом Боге, ведь я не разделял теории о десятках богов, которые наблюдают за нами, манипулируя нами и распоряжаясь нашими судьбами по своему усмотрению.

— Итак, вы — бессмертные?

Оба маэстро повернулись ко мне с досадой и злостью.

— Где ты откопал этого балаганного шута? — сухо, презрительно спросил Канчес.

— Да уж, сеньор Канчес, вы-то, наверное, многое повидали за свою долгую жизнь!

Вспомнив слова Жеана де Мандевилля, я хотел еще кое-что добавить, но Канчес оборвал меня: