— Ты никогда не называешь его папой, — заметил Велько.

— Мы всегда обращались к нему по имени.

— Он вчера звонил мне из Милана. В Загреб он не поехал. Сказал, что на будущей неделе постарается добраться до Хвара, — сообщил Барбьери.

— Опять двадцать пять, — вздохнула Джейн.

— Твой отец, наш отец — особенный человек. Знаешь, сколько выложили бы американцы, чтобы заточить его в своих лабораториях? Десять миллионов долларов, которые предлагала Диана за книгу, вряд ли составят десятую часть суммы, которую предложили бы за самого Фламеля, — вмешалась Виолета.

— Да погодите вы, дайте подумать, — снова взял слово Барбьери. — Если Диана так нервничает, значит, они где-то рядом. Может быть, уже в Сплите, в худшем случае — в Загребе.

Тем утром передали сообщение о смерти Ясира Арафата в парижском госпитале; по радио и телевидению только об этом и говорили. Это печальное известие даровало нам передышку, дало возможность принять решение, поскольку сейчас весь «Моссад», все две тысячи с лишним его агентов, сосредоточили внимание на том, что могло случиться после кончины лидера ОАП. Кто станет думать о какой-то рукописи, когда нужно учесть тысячи последствий исторического события? Похороны состоятся в Каире, так что нам вполне хватало времени, чтобы спрятать книгу.

Переведя дух, мы отправились ужинать вместе с группой международных писателей. Мы договорились обсудить все на следующий день, когда писатели уедут и у Велько будет больше времени.

Вечер прошел довольно странно. С нами ужинали музыканты клапы, и, конечно, без песен не обошлось. Мы выпивали до самого рассвета. Ресторан покачивался, лица моих собутыльников искажались и расплывались.

Виолета и Джейн смотрели на меня с улыбкой.

Я напился. Несомненно, напился.

Помню только, что поутру у меня раскалывалась голова и перед глазами все кружилось. Меня тошнило, жизнь была мне не мила, а когда я вспоминал о Диане, сердился сам на себя.

Посмотрев на меня с состраданием, Виолета легонько шлепнула по моему безвольному члену и сказала:

— Все оттого, что ты такой невоздержанный, неразборчивый и блудливый.

Она в первый раз упрекнула меня в неверности. Она обо всем знала! А я-то надеялся, что все обойдется… Однако от Виолеты ничего не скроешь.

— Простите меня.

— Здесь нечего прощать. Мы — все трое — свободны и можем распоряжаться своими телами, как нам заблагорассудится.

Виолета смотрела на меня загадочным взглядом, и разделявшая нас пропасть все ширилась.

Мне подумалось, слова «мы — все трое — свободны» неискренни. Я не мог поверить, что, любя меня, Виолета ничуть не опечалилась бы, если б узнала, что я связался с другой женщиной. По крайней мере, поверить в такое было очень сложно. Но сложнее всего было разобраться с понятием «свобода». Если все мы свободны, значит, в любой момент Виолета и Джейн могут с кем-нибудь переспать и я обязан буду безропотно это снести, как сносят они.

Я осознал всю глубину своего эгоизма. Я превратился в похотливое преступное чудовище. Мне стало печально при мысли, что союз наш рушится. Я любил двух сестер всей душой, всем сердцем и не хотел их потерять. Я шел по лезвию ножа, и, если бы они запретили мне встречаться с другими женщинами — а они даже не намекнули на это, — я без споров подчинился бы их желанию. Я их любил, обожал, в этом я был уверен.