— А взяли и поставили! — отвечаю я — после победы над Наполеоном. Когда лучший в мире полководец, пришел к нам с лучшей и сильнейшей армией, в шестьсот пятьдесят тысяч со всей Европы (ну как Еврорейх сейчас), и едва ноги унес, с одной двадцатой частью своего воинства. После такого, да какой-то столб поставить перед царским дворцом — ерунда! А если серьезно, то проект составил француз Монферран, который Исаакиевский собор строил. И две тысячи русских солдат с веревками, по команде раз, два, взяли, водрузили колонну на место. Это я рассказываю, как в школе слышала — в жизни наверное, сложнее было — но колонна, вот она, стоит!

Ну а вдруг сейчас упадет и на нас покатится — она же ничем не прикреплена к постаменту? Хотя она тут за сто с лишним лет сколько перенесла — и бури с наводнениями, и фашистскую бомбежку. А все равно страшно — даже снизу наверх гляну, и голова кружится, ужас! Только бы римлянка не заметила, а то ведь уважать меня перестанет!

— Брависсимо! — сказала Лючия — чем больше я русских узнаю, тем больше убеждаюсь, что для вас ничего невозможного нет! Ой, Аня, ты прости, я все еще так говорю — хотя так хотела бы стать русской итальянкой!

— А отчего нет? — отвечаю — вот это самый Монферран, самый натуральный француз, служил в наполеоновской гвардии, против нас воевал! А как наши в Париж вступили в 1814 году, так преподнес русскому царю Александру рисунки триумфальной арки «во славу храброго русского воинства» и конной статуи царя-освободителя от наполеоновского ига. Которые так понравились Александру, что он пригласил Монферрана в Россию, где тот и прожил сорок два года до самой смерти, полностью состоявшись как архитектор — все, им построенное, лишь здесь, в России. В Горьком была, видела здание нижегородской ярмарки, это тоже он. Завещал себя тут и похоронить, в Исаакиевском соборе — но так как был католиком, то не разрешили, отправили тело во Францию.

Лючия замолкает ненадолго, а потом выдает:

— Нет, Аня, это как-то нехорошо. Если он присягу приносил… А если уж сюда приехал, то веру оставил свою?

— Люся, а ты сама разве не католичка?

Лючия снова замолкает, через минуту говорит:

— Аня, а ты знаешь, не совсем. Я и в коммунизм верю, но это ведь не церковь? А еще, я отца Серджио очень уважаю, и конечно, Его Святейшество, что нас с Юрием венчал — но чтобы веру считать превыше всего? Ты ведь говорила, что главное, это поступать правильно в жизни — ну а после бог рассудит. Мы ведь не какие-нибудь протестанты!

Наверное, правильная мысль? Ведь если допустить (предположим!) что бог есть, и он, как попы говорят, всемогущий и всевидящий? Тогда зачем ему наши молитвы — или он помогает лишь тем, кто громче орет? Зачем ему наши дары — это крохоборство какое-то выходит с его стороны? И зачем вообще, церковь нужна — как посредники, которые за это еще и деньги берут? Правильно крестьяне еще при царе говорили, «мы в бога верим, ну а попы тут при чем?». Ну а если бога нет, то и спорить не о чем! Жить по совести — а остальное приложится!

И совершенно не мучает меня совесть, за то, что вот сейчас, трудясь в доме на Литейном, я своими резолюциями нескольким десяткам человек подписала приговор. Поскольку — заслужили.

На Дворцовом мосту было очень красиво — вид на Университетскую набережную (эх, моя бывшая альма-матер), солнце, снова выглянувшее меж облаков, и Нева внизу, меняющая цвет на глазах, корабли и катера, золотой купол Исаакия вдали. Мы остановились посреди и смотрели вдаль, вдыхая соленый запах моря, внизу волны бежали навстречу, вид как с палубы корабля — все мечтаю, как я когда-нибудь, с моим Адмиралом, на белом пароходе, по Черному морю, или в Италию, к Лючии в гости! Упругий ветер бил в лицо, рвал на мне все — плащ, платье, шляпку, вуаль на ней, волосы — столь яростно, что казалось, сейчас меня унесет, или оставит без всего перечисленного! А я, смирившись с ветром и приняв его озорство, чувствовала какой-то пьянящий восторг, ощущение полета, как в книжке, что прочла на компьютере, про чайку с именем Джонатан Ливингстон.

— Мне Юрий так и не дозволил прыгнуть с парашютом — с сожалением говорит Лючия — а ты прыгала, целых два раза, как я тебе завидую! А вот если придумать такое приспособление, чтоб мощный пропеллер снизу, через решетку — чтоб человека могло поднять? И для обучения десантников было бы неплохо, и как аттракцион.

Ну, подруга, сама додумалась — я-то слышала, что у потомков это называлось «аэротрубой»! Может и впрямь предложить Пономаренко, как одно из упражнений для парашютистов? И таких как я — вот никогда не признаюсь Лючии, что высоты боюсь, летать хочется, но возле земли! Лючия, она счастливая, не опалила ее война, как меня, лишь краешком задела — оставила «идущей по жизни смеясь», как я была когда-то. Что ж, устрою я тебе прыжок с парашютом, коль сама просишь — как вернемся в Москву! Если Юрка разрешит. И про «трубу» доложу обязательно. Сама первой ее опробую — только не в платье конечно, а в летном комбезе!

Ай, едва не осталась без шляпы — так дует, двумя руками за поля не удержать! Не терплю шляпных резинок — кажется, что душат! А Лючия смеется, ей и тут игра, «ловкость и быстроту тренировать, как с котом в цап-царап, схватиться в самый последний момент», ей Юрка сказал на прогулке (куда итальянка, с мужем выходя, как в театр наряжается, как впрочем и я, со своим Адмиралом) — может и в шутку, но для Лючии его слова, что Святое Писание. Меня еще подбивает, спорить на мороженое, когда идем куда-то в ветреный день. А вот интересно, прочла я, что в той истории второй московский ураган с смерчем — первый был в 1904 году, когда крыши, сараи, деревья и коровы по воздуху летали — был 2 сентября 1945 года, а я тот день хорошо запомнила, тогда Юрка вернулся и нас у дома встретил, и лишь дождик был с утра! Зато в июне, когда мы с Лючией в Союз Писателей ездили — так после узнали, что по московским окраинам и смерч прошел! Может, от войны, на год раньше закончившейся, погода так поменялась — если принять, что сражения, взрывы, пожары влияют на состав и сотрясение атмосферы? Даже природные катаклизмы уже не те стали — что же про общество говорить?

И в Ашхабаде землетрясение здесь случилось не в ночь на 6 октября 1948 года, а на полсуток раньше! Возможно, атмосферное давление, циклоническая активность, сыграло роль спускового крючка для движения литосферных плит? И ведь нам, в процессе подготовки, никак нельзя было предвидение явно показать! Геологи с геофизиками, конечно, присутствовали — плановая экспедиция Академии Наук, ну а кто план составлял, то дело десятое. Так же как и войска по другому плану были переброшены «на учения» — стрелковая дивизия, две инженерно-саперные бригады с техникой, и полевой госпиталь. Трудность была в том, что Ашхабад даже через четыре года после войны был все еще переполнен эвакуированными, и гражданами, и учреждениями, и обеспечить всех палатками, полевыми кухнями, запасами продуктов, воды и медикаментов, само по себе было сложнейшей задачей! Так именно Пономаренко придумал:

— Чего голову ломать — учения по гражданской обороне! Рассредоточение и эвакуация, на случай возможного ядерного удара. Так во все планы и впишем!

Хрущев, все еще сидевший в Ашхабаде на посту Первого, пытался возражать — стотысячный город, столица союзной республики, да как это? Получил ответ — а что, вы предлагаете учебную эвакуацию Москвы? И вообще, решение принято на самом верху, на предмет проверки готовности — так что не обсуждать а исполнять! Кстати, в план включена и эвакуация материальных ценностей по списку (что под завалами могло пострадать), со складов и предприятий. Так же и людям не возбранялось брать с собой вещи, сколько могли унести. Совсем жертв избежать не удалось — тряхнуло раньше ожидаемого часа. Но если в той истории, пострадавших было сорок тысяч, то есть каждый третий в городе, то здесь погибших и пропавших без вести оказалось меньше тысячи — те, кто не поспешили из домов в палаточный лагерь, или остаться надеялись, «что нам эти учения». А дома из сырцового кирпича, с глиняными крышами, от подземного толчка превращаются в кучи, сплошной завал, под которым выжить нельзя. Хрущев так и не понял, что если бы конкретно по его вине случились лишние жертвы — то поехал бы он из Туркмении в места отдаленные, а так товарищ Сталин лишь сказал благодушно — ну, пусть дальше там сидит, коль особого вреда от него нет.

А нашей Конторе пришлось срочно объяснения придумывать. По тому же принципу, что в свое время приход «Воронежа» на север маскировали — утопить правильную версию в куче ложных, чтобы тайна «Рассвета», секрет послезнания, не стал подтвержден. Говорили, что наша советская наука сумела все предсказать — но версия исключительно неофициальная, на уровне слухов, а то спросят наших геологов на каком-нибудь международном конгрессе, какой метод использовали, и что ответить? И про мудрость товарища Сталина, еще в сорок четвертом приказавшего установить для Ашхабада повышенный уровень сейсмоопасности, «а вот были там в прошлом разрушительные землетрясения, отчего сейчас не может произойти»? И, шепотом — про какие-то секретные маневры, когда военные взорвали под землей необычно мощный заряд, а вышло вот это. И просто — что так повезло и все тут: учения, и день совпал, как в лотерее выиграть. И еще с десяток, «сколько слухов наши уши поражают» — как в песне Высоцкого, которую он может быть и тут напишет когда-нибудь?

В университете смена закончилась — на набережной полно молодежи, кому троллейбус ждать не хочется, идут по мосту нам навстречу. Парни многие еще в полувоенном, а среди студенток вижу одетых как я и Лючия — накидки-паруса с плеч летят, юбки-солнцеклеш становятся «мини», взлетая парашютами, косынки и прически треплет — но все это ничего, если красивыми и нарядными хочется быть, парней внимание привлечь, а то выбила мужчин война, «на десять девчонок по статистике девять ребят», или даже меньше? Встретить бы кого знакомого — всматриваюсь в лица, не узнаю. Девять лет прошло, как я в последний раз входила в эти стены. И даже если кто-то из моих однокурсников после Победы решил продолжить учебу — то по годам, уже должен был получить диплом. А мне — не доучиться уже никогда! Ну если только на заочном…