Совершенные считали себя непосредственными преемниками апостолов, свое призвание они ограничивали распространением и проповедью истинной веры. Они отрешались от мира и общества, их имущество принадлежало всей церкви и шло на ее цели так же, как и вклады, которые они получали от верующих и от новообращаемых, удостоенных «утешения» во время болезней или хотя бы в минуту смерти. Их жизнь была рядом аскетических подвигов. Они отрекались от семейных и родственных уз. Они давали обеты целомудрия и нищеты. Четыре раза в год они соблюдали великие сорокадневные посты, три раза в неделю они не ели ничего, кроме хлеба и воды. За каждым из них следил неотступный глаз другого.
Подобно позднейшим иезуитам, совершенные не оставались наедине ни во время отдыха, ни во время занявший, ни в путешествии, ни в молитве. Им часто сопутствовали непосвященные.
«Как овцы среди волков, – говорили они о себе, – блуждаем мы из города в город, жизнь наша трудная и скитальческая, но святая и подвижническая. Мы терпим преследование и поношение, подобно апостолам и мученикам, проводим время в подвигах уничижения, в молитвах и в трудах, которые ничто остановить не может, но все это не трудно нам, ибо мы не принадлежим сему миру»[177].
Черная одежда, кожаная сумка через плечо с романским переводом Нового Завета являлись приметами странствующего проповедника. Они узнавали друг друга по особым жестам и символическим фразам (per solam loquelam et per solas gestas). Их дома также имели особые знаки, загадочные для других, но понятные еретикам. Женщины также принимались в число посвященных. Они могли совершать consolamentum, но только в крайних случаях, проповедовать же они не имели права. Они или жили отшельнически в отдельных домах, или составляли особые общины, в которых занимались рукоделием или воспитанием девочек, принимая также на свое попечение больных. Это было нечто напоминающее католический монастырь. Женщинам не дозволялось сидеть за одним столом с посвященными. Даже враги сознаются, что посвященные никогда не позволили себе даже прикоснуться к женщине рукой[178].
Число посвященных того и другого пола один из инквизиторов середины XIII столетия насчитывает около четырех тысяч человек, но тогда многие были истреблены войной и кострами, ибо преследования всегда с особенной силою направились на них[179]. Понятно, что они пользовались безграничным уважением среди альбигойцев. Их появление в селе было праздником; широко растворялись перед ними ворота феодального замка, гостеприимный владетель его велел нести все лучшее для них и их спутников, зная, что деньги и яства будут сбережены для бедных и больных общины; знатный и гордый барон сам служил при столе «утешителя», он и его вассалы окружали плотной толпой проповедника, его поучения народ ловил с жадностью, его советов нельзя было не исполнять, он обладал сверхъестественной силой. Внешность таких людей, величавая походка, их манера говорить напоминали жрецов Востока и судей еврейских. Они назывались иногда диаконами. Они, как увидим в дальнейшем, являлись и духовными и светскими властями в альбигойской церкви.
Благословение утешителя считалось милостью неба. В обряде благословения видны славянские истоки. Склонив голову и поклонившись земным поклоном, подходил к проповеднику альбигоец и говорил: «Добрый христианин, благослови меня», – и, обнявшись три раза, склонялся головой к его плечу; женщины же складывали на груди руки и также склоняли голову. «Да благословит вас Господь Бог», – было ответом. Перед женщинами, удостоившимися благодати утешения, складывали крестообразно руки и, преклонив голову, но не подходя близко, в таком положении ждали благословения, которое ценили столь же высоко. Входя в чье-либо жилище и оставляя его, эти святые люди наделяли дом своим благословением[180].
Вся остальная масса дуалистов делилась на верующих (credentes) и слушающих (auditores), то есть обучающихся. Последние представляли третью, низшую степень, они были новичками в альбигойской вере и имели только элементарные сведения о ней, философия учения, символика обрядов – все это было закрыто для них. Но надо полагать, что такое испытание не являлось необходимостью для каждого, переходившего в альбигойство. Иногда предоставлялась возможность сразу вступить в число совершенных; иные же только на смертном одре принимали consolamentum, и о таких нередко упоминают памятники.
Большинством всегда были верующие. Они могли жениться, носить оружие, им прощалось многое ради одного исповедания учения. Но тем не менее они должны были хотя бы под конец жизни принять посвящение, если этого не удавалось, то обряд совершался в последнюю минуту жизни, чтобы умереть с «хорошим концом». Бывали примеры, что над умершими младенцами совершали обряд посвящения, дабы не дать напрасно погибнуть душе. Consolamentum заменяло для еретиков и крещение и причастие вместе, в последнем случае оно называлось convenza, «согласие» («встать в согласие с Богом»), этот обряд совершался над больными, особенно если болезнь грозила смертельным исходом. При легких болезнях диаконы не всегда соглашались на обряд, опасаясь, что если больной останется в живых, то не будет в состоянии исполнять строгие правила посвященных. Впоследствии вошло в обычай придавать столь высокое значение этому обряду, что никто не решался принимать его иначе как в самый час смерти, подобно тому, как в IV столетии христиане крестились, только умирая, так как таинству этому приписывали силу очищать все прежние грехи. Так как в дальнейшей жизни принявшему утешение грозила опасность совратиться и тем потерять полученную благодать, то во избежание соблазна допускалось самоубийство, основанием к которому было отвращение к материи. Это так называемая еndura[181].
Такое добровольное самоубийство, предпринятое ради спасения души, бывало двух родов: или мученическое, или исповедническое. В первом случае принято было удушение, во втором – голодная смерть. Часто прибегали к самоубийству для избежания пыток и костров инквизиции: резали вены в ваннах, принимали яд, пили толченое стекло. Такая решимость считалась признаком святости. Самоубийство не было доступно для всех, и, напротив, к нему запрещалось прибегать иначе чем в крайних случаях. Жизнь альбигойцев строга, как узаконенный срок покаяния, как пример истинной церкви, истинных последователей христианства, среди царства мрака и дьявола.
Достоинство этой церкви, ее превосходство перед католической еще более увеличивались тем кротким духом, чуждым насилия и гонений, который был положен в ее основание, а также нравственной чистотой ее членов. Обладая множеством действительно замечательных достоинств, альбигойская церковь считала себя вправе поносить соперницу. Еретики упрекали католицизм за блеск богослужения, театральность обрядов, обольщающих воображение и отвлекающих помыслов о Боге, за пышность и богатства прелатов, за почести, требуемые ими. Они указывали на корыстолюбие, жадность, насилие, чему так предавались прелаты католические. Падение началось, по их словам, со времени папы Сильвестра (Сильвестр I, 314–335 гг. –
Теперь же церковь стала великая блудница, о которой говорится в Апокалипсисе (главы 17 и 18), и крещение духом в новой церкви, принятие consolamentum – единственное спасение от козней демона. Согрешивший после того уже не может получить прощение покаянием или воздержанием, для него нужно вторичное утешение; тогда оно называлось reconsolatio[182]. Оно могло повториться и в том случае, если не было преподано с должным благоговением, омрачено каким-либо нечистым помыслом, а это случалось очень часто. Тем только и можно объяснить, что некоторые совершенные, склонные к сомнению, принимали два и три consolamentum. Этот обряд, возведенный в степень таинства, представлял единственное в своем роде явление в церкви, внешней простотой напоминавшей церковь позднейших кальвинистов и, подобно им, не признававшей необходимости собственно храмов.
Альбигойцы сходились на молитву везде, где представлялись к тому некоторые удобства. Они собирались в замках, хижинах, на полях и долинах, в пещерах и лесах. Имелись и особые молитвенные дома – там, где альбигойство пользовалось уже признанным авторитетом. В них не было ни малейшей роскоши. Все убранство состояло из скамейки и простого деревянного стола, накрытого белой скатертью, на нем лежал Новый Завет, открытый обыкновенно на первой главе Евангелия Иоанна. В молельнях не было кафедры для проповедника, колокольный звон не раздавался. Христос прислан был освободить людей от идолопоклонства, потому не пристало в местах, посвященных его памяти, поклоняться статуям, иконам и крестам, последние особенно должны бы быть отвратительны для взора христианина, как орудие торжества Сатаны над Богом.
Еретики употребляли все усилия, чтобы поселить отвращение к предметам, обожаемым у христиан. Они делали более, чем отвергали иконы. Они осмеивали в собственных рисунках образа и лица, изображаемые на них. Богородицу они писали с одним глазом и столь безобразно, что зрителям предоставлялось вообразить все унижение Христа, ставшего ее сыном. Эти рисунки, конечно, не помещались в молитвенных домах, но преднамеренно распространялись в книгах, назначенных для обращения в народе. Они должны были приучить думать о духе, а не о теле. Молитвенными собраниями еретиков руководил один из священнослужителей или старший между присутствовавшими совершенными. Они открывались чтением какого-либо места из Нового Завета, проповедники толковали его в альбигойском смысле, причем объясняли отличия от латинского богословия и показывали, насколько католицизм отступил от Евангелия. После проповеди наступало так называемое благословение. Обыкновенные «радения» русских людей Божьих и молоканской секты, имеющей разительное сходство по характеру и учению с альбигойцами, напоминают собрания, описанные в актах инквизиции XIII столетия и в сочинениях Эрменгарда, Алана, Еврара, Райнера и Монеты Кремонского. Взявшись друг с другом за руки, все верующие падали на колени, делали три земных поклона перед своими старшими и говорили им после первого и второго поклона: «Благословите нас», и после третьего прибавляли: «Молите Бога за нас, грешных, дабы он сделал из нас истинных христиан и даровал нам блаженную кончину». Священники и другие из утешенных на каждый поклон отвечали словами: «Бог да благословит вас», и в завершение: «Да соделает Господь истинных христиан из вас и да сподобит вас блаженной кончины».
От немецких катаров мы имеем даже подлинную молитву, составленную рифмованной прозой: «Nimmer musse Ich esterben, Ich musse um each erwerben, Dass mein end gut werde», – а священник, заканчивая, произносил: «Und werdest ein gut mann».
После того собрание начинало петь молитву Господню, «единственно указанную истинным христианам». Молитва вообще, по их мнению, должна быть по возможности короче и никоим образом не обращаться к святым и Богородице или к Сыну и Духу, она должна призывать только одного благого Бога. «Отче наш» они пели по греческому образцу, заменяя слова «хлеб наш насущный» словами «хлеб наш сверхъестественный» и прибавляя в конце «яко Твое есть царство» и так далее, что принято восточной церковью. После молитвы священник провозглашал христианскую формулу, хотя совсем иначе понимал ее: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа», – а собрание отвечало: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа да будет с нами». Служба кончалась коленопреклонением и вторичным благословением, причем иногда священник произносил: «Отец, Сын и Дух Святой да сжалятся над вами и да простят прегрешения ваши». Никаких обоготворений, подобных обычаям некоторых тайных русских сект, здесь не происходило, хотя намеки памфлетистов приписывали это альбигойцам, но акты инквизиции, приведенные К. Шмидтом, не дают права на такое заключение.
Перед священниками еретики преклонялись, потому что считали их одержимыми Духом Святым и стоящими ближе рядовых членов секты к Богу. Целью собраний было получить благословение этих людей, благословение, по верованию секты, мог сообщать Дух благодати, дух доброго Бога – так мистически перемешивали альбигойцы Евангелие со своей восточной системой.
С гораздо большим торжеством совершался другой обряд, имевший огромное значение, заменявший для еретиков, как было замечено, и крещение, а отчасти и причастие – consolamentum. Во время гонений и опасностей этот обряд был окружен всевозможной таинственностью и совершался в уединенных местах, среди немногих присутствующих, дабы не привлечь внимание, тем более что раз принявший consolamentum уже тем самым заслуживал непременной смерти в глазах католиков, к такому человеку инквизиция была беспощадна. Впоследствии, когда альбигойство заняло в Лангедоке положение, в некотором смысле равноправное с господствующей церковью, оно сосредоточило в этом обряде весь блеск, какой только оно могло допустить при своей обрядовой сдержанности. К нему готовились при помощи строгого поста и молитвы, бывали примеры, что не ели по три дня.
Длинная зала, в которой происходил обряд, горела бесчисленными огнями, будто знаменуя огонь крещения; в середине стоял жертвенник, то есть стол, покрытый белой скатертью, и на нем – книга Нового Завета. Священники готовились к таинственному обряду омовением рук. Собравшиеся становились в круг по старшинству, соблюдая глубокое молчание, кающийся стоял посередине, неподалеку от огня. Священник держал в руке Новый Завет, он начинал рассказывать неофиту о суровости жизни, которую тот избрал для себя, наставлял его никогда не возлагать надежды на Римскую церковь, но терпеть до последнего часа за веру альбигойскую. Потом священник неожиданно обращался к неофиту с решительным вопросом: «Брат, твердо ли ты решился принять нашу веру?» После утвердительного ответа обращенный становился на колени и, склонив голову между руками, испрашивал благословение. За этим следовала формула клятвы. «Я обещаю, – говорил коленопреклоненный, – служить Богу и Его Евангелию, никогда не обманывать, не клясться, не прикасаться к женщине, не спать раздетым, не убивать какое-либо животное и не есть ни мяса, ни молока, ни растений, ни рыбы, ничего не делать без молитвы, не путешествовать, не спать, не есть без спутника. А если попаду в руки неприятеля, то [буду] непременно в продолжение трех дней воздерживаться от пищи и никакими угрозами не отрекаться от своей веры». Он заканчивал призывом: «Благословите меня», – и все собрание вместе с ним падало на колени. Тогда приближался священник, давал испытуемому целовать еретическое Евангелие возлагал на него руки, потом подходили другие совершенные и также возлагали на принимаемого руки, один – на голову, другой – на плечи. Все собрание восклицало: «Славим Отца, Сына и Св. Духа», – после чего священник просил Бога, чтобы Дух (параклет) низошел на неофита. Следом за тем все собрание читало молитву Господню. Служба подходила к концу, священник прочитывал первые семнадцать глав из любимого сектантами апокрифического Евангелия от Иоанна. Утешенному в память о столь знаменательном для него событии давали шерстяную или льняную нитку, которой он должен был перепоясываться. Прежде чем разойтись, все священники обнимали новообращенного и давали ему два поцелуя мира, он, в свою очередь, целовал одного из стоявших около него совершенных, а тот передавал лобызание всем присутствующим. Если же обряд совершался над женщинами, то священники ограничивались прикосновением к плечу Библией, и таким же образом посвященная передавала поцелуй своему соседу. После поздравлений собрание, полное радости, расходилось. Посвященный, едва выдержав предварительный трехдневный пост, обрекался на новый, уже сорокадневный, весьма тяжкий – только хлебом и водой.
Если consolamentum следовало дать больному или умирающему, то блеск торжества значительно уменьшали. Священник с немногими спутниками входил в комнату больного. Требовалось, чтобы обращаемый был в памяти и мог читать должные молитвы, редкие исключения делались разве для раненых, сражавшихся за веру и дело альбигойцев с католиками. Обыкновенно при входе «добрых людей» все присутствующие падали ниц и получали благословение, священники спрашивали больного, хочет ли он служить Богу и Его Евангелию. Тогда на грудь больного клали белый покров, два совершенных становились в изголовии и в ногах; один клал правую руку на голову больного, не касаясь, однако, ее, если то была женщина, в левой же держал Евангелие и читал начало Евангелия от Иоанна. Заканчивался обряд призыванием Святого Духа и молитвой Господней, после которых следовали те же лобызания.
На степень простого обряда низводилось у альбигойцев таинство причастия. Это было просто-напросто благословение хлеба. Один из старших летами принимал на себя исполнение этого обряда, по примеру вечери первых христиан преломив хлеб. Сопровождая это обыкновенной застольной молитвой и благословением, он произносил, разделяя и раздавая куски: «Благодать Господа нашего да будет всегда между вами». Целью этого обряда было не воспоминание о смерти Христа, а подчеркивание братского общения между членами альбигойской церкви. Наконец, этот хлеб не предназначался для исключительных целей, как в церкви христианской, это скорее был освященный хлеб, его ели во всякое время и постоянно.