Остаток дня прошёл в мрачном настроении. Мы даже не пошли гулять, вернулись домой и стали думать, как же быть. Совместно с друзьями мы пришли к выводу, что если завтра улетим домой, отложим это дело в долгий ящик, то вообще ничего не выйдет; надо постараться что-то изменить, пока свежо. Возвращаться в то же консульство не было смысла, вот мы и решили сдать свои самолётные билеты и отправиться в Москву, в посольство.

Вещей у нас с собой не было никаких. В Москве с каждым днём становилось холоднее, в Ереване и меня, и папу ждала работа. Утром во вторник мы прибыли в Москву и сразу же направились в посольство. Очередь была невообразимая. Люди ждали приёма по три-четыре недели, причём должны были приходить на перекличку к посольству дважды в день, и каждый день им давали новый номер, а иногда проводившие перекличку добровольцы-активисты (такие характерные для коммунистической Москвы) мухлевали, списки терялись, и всё начиналось сначала.

После того, как мы запустили «процесс», я поселилась у своей знакомой в общежитии МГУ, а папа уехал. Я аккуратно проводила каждый день по одному и тому же сценарию: утром – перекличка, выдача нового номера, вечером – перекличка. А между двумя перекличками, когда становилось ясно, что и на следующий день мне не попасть на приём, надо было спешно ехать в транс-агентство менять билет на послезавтра и звонить на работу: просить, чтобы меня заменили ещё на один день.

Дело шло уже к концу сентября. В Москве был почти что мороз, и всё время лил промозглый дождь. Между прочим, в Москве даже меховая шуба не может укрыть от холодного, насквозь пронизывающего ветра, а у меня не было ничего, кроме одной летней майки (помню, как сейчас, коричневый гладкий t-shirt) и юбки (кремовая, в складку), в которых я героически замерзала, упорно преклоняясь перед иностранщиной.

Наконец, через три с половиной недели дошло дело и до меня. Последний день был самым трудным, надо было толкаться и всех распихивать, иначе кто-то мог вытолкнуть тебя и зайти с твоим номером. Но и с этим всё обошлось, и я каким-то образом оказалась у окошка, где торопливо выпалила, что еду из Ленинграда, что там произошло недоразумение, и что хочу поговорить с кем-нибудь более высокопоставленным, нежели окошечный клерк. Мне любезно назначили встречу через три дня, но при этом предупредили, что ни один сотрудник менять мнение или решение другого сотрудника не будет, короче, намекнули, что зря стараюсь.

Я снова поехала в трансагентство, поменяла билет, надеясь, что в последний раз, а вечером решила пойти в гости – в общежитие Академии Наук, где обитали несколько знакомых, в том числе мой одноклассник и хороший друг Арик.

В те годы в Москве аспиранты-армяне из МГУ часто навещали аспирантов-армян Академии Наук и наоборот. Эти встречи всегда отличались особым колоритом – шарм перестроечной студенческой Москвы соединялся с армянским юмором и теплом, не говоря уже о всех нас объединявших событиях в Армении и Карабахе: то воодушевлявших, то трагических, то опасных, то смешных. Но юмор в любом случае был на первом месте. Что же касается Арика, то тут юмор оттенялся лёгкой, элегантной, слегка циничной манерой разговора, ему одному присущей. Так что поднимать настроение он мог как никто другой.

Помню один случай. Как-то Арик дал знать, что собирается с визитом в МГУ. Я вышла встретить его в проходную зоны «Б», чтобы выписать ему гостевой пропуск. Мы шли по двору зоны к входу в Главное Здание, где было моё общежитие. Стоял май – самый дивный месяц в Москве, особенно в МГУ. Вокруг всё цвело, погода была прекрасная, все студенты и аспиранты высыпали во двор: кто занимался спортом, кто просто дышал свежим воздухом, кто общался с народом. После длинной, холодной московской зимы всё вдруг оживало и излучало счастье, молодость и радость. А по ночам окна были открыты, и не важно, насколько поздно или уже рано утром, из открытых окон раздавался стук печатных машинок, нарушающий ночную тишину – так создавалась и двигалась наука в этом великом учебном заведении. Это было совершенно магическое ощущение чего-то большого, чего-то волшебного, повисшего в тишине майской ночи. А днём наука отдыхала, предаваясь разнообразным развлечениям. И вот идём мы в один из таких чудесных дней по оживлённому двору зоны «Б». Арик вдруг призадумался, почти погрустнел, отвернулся, посмотрел по сторонам.

– Люблю я всё же этот МГУ, – тихо и даже как-то таинственно сказал он.

Я была счастлива и про себя подумала: «Здорово, был здесь всего несколько раз, а уже успел проникнуться любовью к этому великому храму науки».

– Что именно ты имеешь в виду? – с затаённой гордостью поинтересовалась я, искренне желая услышать о причинах его любви и скромно отметить, что для меня это – обычная каждодневная жизнь.

– Люблю…, потому что в МГУ воздух пахнет спермой, – задумчиво и романтично сказал Арик.

Такого ракурса любви к МГУ мне в голову до тех пор не приходило. Я не знала, как реагировать – то ли принюхаться, то ли задуматься? Меня распирал хохот, и пока Арик вдыхал наш МГУ-шный воздух, я не могла перестать смущённо хихикать.

Так вот, пришла я в гости в общежитие на улице Вавилова сообщить Арику, что через три дня назначена встреча с консульским работником. Мы попили чай, поболтали. По поводу моего предстоящего интервью Арик был настроен не очень оптимистично, но сказал, что у него есть знакомая американка, которая работает в другом отделе посольства; он у неё разузнает, что она думает по этому поводу. На том и порешили.

Через день в МГУ появляется мрачный Арик, разыскивает меня и говорит:

– Моя подруга сказала, что тебе ни за что нельзя идти на приём в посольство с этим же паспортом, если в твоём семейном статусе ничего не поменялось. Точно будет отказ, ни один работник консульства не изменит решения своего коллеги, а чем больше отказов ты соберёшь, тем безнадёжнее будет когда-либо получить визу. Так что лучше езжай в Ереван.

Я приуныла, задумалась, но всё же решила пойти. Арик, уверенный, что я получу отказ и мне будет плохо, вызвался пойти со мной – поболеть и поддержать. Сразу стало как-то веселее; плюс ко всему в день интервью шёл проливной дождь, а у Арика был зонтик.

В назначенное время я зашла в здание посольства, а Арик остался ждать у входа. Меня завели в зал, где сидело множество людей, получивших отказ. На лицах – страдание, ощущение безнадёжности: кто-то не мог выехать к детям, кто-то – к родителям. По очереди называли фамилии, люди подходили к одному из трёх окошек и уходили с новым отказом. Многие плакали.

И вот настал мой черёд. Я подошла к своему окошку. На сей раз мне повстречался довольно приветливый, улыбчивый, явно доброжелательный человек. Не дав ему рта раскрыть, я со скоростью и напором пулемётной очереди стала объяснять, что в Ленинграде произошло недоразумение, в результате которого, трудно поверить, уму непостижимо, но меня не пустили в Америку только потому, что я не замужем. Не замужем, но в двадцать шесть лет кандидат физико-математических наук из МГУ! Не замужем, но папа – первый и долгое время единственный из всего социалистического лагеря член редакции самого престижного журнала по радиобиологии «International Journal of Radiation Biology»! Не замужем, но дед – член не только советской, но и итальянской Академии! Не замужем, но приглашал меня не какой-нибудь уехавший отсюда тухлый родственник, а настоящий высококачественный американец, окончивший Гарвардский и Колумбийский Университеты и работающий в престижной юридической фирме Нью-Йорка! Всё сказанное я подтверждала аттестатами, дипломами, бланками, бумажками. Бедный человек еле успевал перевести с одной бумажки на другую растерянный взгляд, который, однако же, по мере поступления новых сенсационных сведений становился всё мягче и мягче, а на лице постепенно проступало выражение благоговейного восторга.

– А вы будете там работать? – приветливо спросил он, когда я замолчала, закончив демонстрацию своих документов.