– К чему эти слова! – сердито топнула ножкой Аэша. – Но ты прав, ты не защищен от жала времени и всякого рода несчастий. О! Это было бы ужасно, если бы ты опять умер и оставил меня.

– Дай мне свое бессмертие, Аэша!

– Я охотно поменялась бы с тобой. О, жалкие смертные, что завидуете нашему бессмертию! Жизнь на земле – это ад, уходя из него, душа возвращается к миру. Жить вечно на земле, видеть, как умирают наши близкие, не имея надежды последовать за ними, видеть, как они возрождаются, но не узнают нас и снова терять их – ужасно. Неужели, Лео, ты хотел бы такой жизни?

– Если мы будем делить ее вместе!.. Бессмертие тяжело в одиночестве. Вдвоем все эти скорби мы превратим в радости.

– Хорошо, – сказала Аэша, – когда придет весна и растает снег, мы пойдем с тобой в Ливию. Там ты выкупаешься в Источнике Жизни. Потом я стану твоей женой.

Лео стал уговаривать ее сначала обвенчаться и путешествовать после свадьбы, но она сказала: нет, нет, и нет, и словно боясь, что сама не устоит перед его просьбами, стала прощаться с нами.

– Почему она откладывает свадьбу? – спросил Лео, когда мы вернулись к себе.

– Она боится, – отвечал я.

Наблюдая за Аэшей в последующие дни, я убедился, что женщина она или дух, но не было на свете существа несчастнее ее. Ее постоянно преследовал страх за будущее, предвидеть которое, несмотря на свое бессмертие, она не могла. Опасалась она и Афины. Соперница была побеждена, но Аэша боялась, что рано или поздно все изменится.

Что касается Лео, то видеть постоянно Аэшу и не сметь даже поцеловать ее, сознавать, кроме того, что так будет продолжаться еще года два, – было для него тяжело: он похудел, потерял сон и аппетит. Он умолял Аэшу переменить свое решение и стать его женой, но она оставалась непоколебимой.

Кроме одного этого, все другие желания Лео исполнялись. Его не заставляли участвовать в религиозных церемониях, хотя, следует заметить, что культ Гезеи сам по себе чист и невинен. Это было древнее поклонение египтян Озирису и Изиде, имеющее что-то общее со средне-азиатским учением о переселении и перевоплощении душ и о возможности чистотой жизни и мысли приблизиться к божеству.

Жрецы служили Гезее, как представительнице Божества, в остальном же жили тихо и творили добрые дела; имели больницы, а в зимние холода нередко кормили горцев. Втайне они, правда, вздыхали о потерянной власти над Калуном.

Видя, что привыкшему к движению на воздухе Лео вредно оставаться все время в комнате, Аэша стала настаивать, чтобы он ходил на охоту на горных коз и каменных козлов. Лео стал охотиться под охраной некоторых вождей горных племен. Недавно выздоровевшая рука не позволяла мне резких движений, и я редко сопровождал Лео, чаще оставался дома.

Раз мы сидели с Аэшей в саду. Она задумчиво глядела на снежные вершины гор. Вдруг заволновалась и указала куда-то вдаль. Но я ничего не видел, кроме снега.

– Неужели ты не видишь, что Лео в опасности? – воскликнула она. – Впрочем, я забыла, что ты не можешь видеть. Смотри же! – и она положила руку на мой лоб. Мне показалось, что от этой руки мне передался электрический ток, и я увидел перед собой Лео, боровшегося с огромным леопардом. Другие охотники толпились вокруг и ждали момента, чтобы убить леопарда, не задев Лео. Наконец, Лео удалось нанести животному смертельный удар, и оно упало, окрасив снег кровью. Лео встал, смеясь и показывая свое разорванное платье, а один из спутников тотчас подошел и начал перевязывать ему раны. Видение быстро исчезло. Аэша тяжело упала мне на плечо и заплакала, как обыкновенная женщина.

– Одна опасность миновала, – всхлипывала она, – но сколько еще впереди!.. Долго ли сможет выносить это мучение мое бедное сердце! Вот так, Холли, страдаю я уже много лет.

Потом она разразилась угрозами против вождя и других охотников и послала навстречу Лео носилки. Через четыре часа Лео вернулся; на носилках несли шкуру леопарда и убитую дичь. Аэша бросилась к Лео и осыпала его упреками за неосторожность.

– Как ты узнала о случившемся? – удивился он.

– Я видела все.

– Не выходя из храма? Значит, опять волшебство? Мне надоело это! – рассердился Лео. – Неужели же я не могу остаться хоть ненадолго один?