А квартирная хозяйка все говорила и говорила, будто на приеме у психотерапевта. С ними так часто бывало, не то что с самим Николаем. Производить нужное впечатление — тоже искусство. Они им овладели с юности. Но терпения это не добавляло. И тогда появился этот зуд. Убить. Но они взяли себя в руки! А теперь эта психолог намекает, будто им не хватило бы силы воли!

Им не зря не нравились умные женщины, они вечно лезли не в свое дело и все портили. И психолог им не нравилась. Но она вкусно пугалась и в то же время блестела глазами, словно слушать ей было приятно. Они хотели однажды влезть в ее шкуру и узнать, что она хочет и о чем думает, но для этого психолог должна умереть. Не то чтобы это было сложно, но они не лгали ей. Свои лица они не убивали. Просто незачем.

Да. Отдохнуть после смерти Анны и неудачи Николая было просто необходимо, но зря они пошли к больнице, чтобы развеяться.

Конечно, больничный двор был очень хорош летом, но и зимой в нем оставалось особое очарование. Они слышали, будто больницу хотят перенести из центра, спрятать вместе с ее неудобными пациентами куда-то за город. Возможно, даже закрыть высокими заборами и посадить настоящую охрану. Их пугала даже мысль, что это может оказаться правдой. Ездить за город, чтоб увидеть своих вдохновителей, или искать способ вдохновляться кем-то другим… Они не хотели этого. Ну точно не тогда, когда они наконец научились становиться целыми.

Больничный двор в центре города был прекрасен своей доступностью. Здесь было спокойно, и нигде больше они не чувствовали такого уюта и в то же время такой сосущей пустоты. Вот и сейчас они смотрели на прогуливающегося по двору сломанного человека и больше всего хотели его починить. Снова.

Им не нравились люди, которые отправляли несчастных в эти закрытые коробки, скрывали уродливые поломки этих хрупких существ под бинтами условностей, которые выдумал кто-то куда более сломанный, чем они. Эти люди закрывали их жалобно кричащие ротики липким холодом таблеток и называли это исцелением. О, они знали это совершенно точно, ведь и им грозила такая участь. Но им удалось спрятаться на видном месте, стать другим человеком, спрятать настоящих внутри, очень глубоко, никак не достать.

Они смотрели на несчастного сломанного, который сильно мерз, но все равно упрямо стоял на улице, надеясь увидеть вдалеке свою цель.

Они знали его. Александр Витальевич Фролов, сорок пять лет, не женат, безработный. Теперь просто Саша, или «Саша, надо пить таблетки, надо, Саша».

Не такой слабый, как Николай, не такой скучный, как Виктор. Совсем не похож на Бориса. Ему просто не повезло, и ему пришлось так долго ждать помощи. Вряд ли ему удастся освободиться или умереть достаточно быстро.

— Менты? — с надеждой пробормотал Александр, глядя куда-то за ограду. Они знали, что давно нет никаких ментов — их теперь можно было называть копами или полицаями, но откуда это знать Фролову? Его сломанный мозг застрял где-то глубоко, как интересно было бы влезть и понять, где он. И они поняли, что их снова влечет, и остановиться просто нет сил.

— Нет, Саша, никого нет, пойдем, Саша, — мягко проговорила доктор, которая не могла исцелить Фролова, и потянула его за руку.

А они поняли, что пора решаться. Даже если Фролов не умрет в ближайшие дни, что с того? Не на это ли намекала психолог? Точно, это и есть ее подсказка. Убить, чтобы наконец сделать целым. Так тоже могло быть. Они где-то читали про такое. «Мы должны быть более гибкими в условиях современных реалий». Это им понравилось. Им это подходило. Ведь изменили же они свой план, когда не смогли починить еще живого Бориса. Тогда просто не хватило времени, а вышло даже лучше.

Вкуснее. Все досталось им.

Борис встретился им совсем больным и уставшим. Они сразу поняли, что он не отсюда. Он очень много пил. Не то чтобы в городе больше не было тех, кто пил столько же, но они считались совсем опустившимися. Отбросами. Теми, кого не стоит и пытаться чинить. Борис таким не был. Он рассказал им о себе все, но все им вовсе не было интересно.

Им стало интересно про кота. Обычный кот, каких много, полосатый, с тонким длинным хвостом и желтыми глазами. Он жил у Бориса, ловил мышей — они и не знали, что мыши до сих пор иногда живут в домах. Мурлыкал жене Бориса и иногда драл обои. А потом Борис отрубил коту голову. Зачем, поинтересовались они. Борис не знал. Просто почему-то ему захотелось это сделать. А еще у него был топор.

Живи он в большом городе, вот здесь, в Перми, где он оказался на старости лет, его бы уже тогда заметили. Но в маленьком городе это дело житейское, знали ли это они? Нет, не знали. Оказывается, если у тебя есть топор и есть кот, то ничего страшного, если ты рубишь ему голову. Главное, объяснял Борис, не рубить голову чужому коту и делать это так, чтобы не видели дети. Дети — это святое, соглашались они.

Дети не видели, поэтому Борис жил дальше, как жил. Он признался, что удовольствия никакого не получил. Кот маленький, его тщедушное тельце почти не дергалось, голова не покатилась, а крови — крови от курицы и то натекало больше. Они верили Борису, ведь курицам головы он тоже иногда рубил.

А потом он избил жену до полусмерти. Это уже было не очень хорошо, но! И тут Борис поднимал вверх указательный палец. Жена была его — это раз. Не до смерти — это два. И дети не видели? — спросили они. И дети не видели — это три.

Жену Бориса они видели мельком. Усталая, плохо покрашенная блондинка, с выщипанными в ниточку бровями и потертой сумочкой, она тоже была сломанная. Они видели таких. Починить ее можно лишь одним способом — добить до смерти. Но им это было неинтересно — подобной благотворительностью они не занимались.

А потом случился сосед. Сосед был совсем плох. Во-первых, он не бил свою жену и утверждал, будто крики его, Бориса, жены, ему мешают. Во-вторых, он взял у Бориса в долг и не отдал. Или Борис взял у него в долг и не отдал? Борис не помнил. Помнил, что сосед вызывал дикое раздражение, раздражал куда сильнее, чем когда-то кот.