Родзянко дал знак, и генерал Рузский, выполняя еще и роль секретарши и мальчика на побегушках, несмотря на свою функцию главной военной силы переворота, послушно протянул мне листок.

Я бегло обежал его взглядом. Так и есть, все же не врет виртуалка! Текст был прописан карандашом (почерк, очевидно, принадлежал Родзянко) на обычном почтовом бланке, куда вклеиваются отрезки телеграфной ленты, грубо и торопливо.

— Нормальной бумаги не хватило? — весело спросил я.

— Недостаток времени, Государь, — как ни в чем не бывало, оскалил зубы Родзянко. — Текст отречения составляли по дороге, в поезде. Бумаги и пера не нашли — откуда их взять в обычном железнодорожном составе? Да и торопились. У вас есть возражения против формы?

Я скупо пожал плечами. Возражений по формеу меня не было совершенно. Но мне не нравилось содержание.

Холодные строчки гласили:

Таким был текст отречения. Ненавязчивым и простым. Полным духа патриотизма и благих намерений заговорщиков. Жаль не знают они, к чему это приведет!

Лицо мое, вероятно, на мгновение превратилось в деревянную маску. Невероятным усилием я заставил себя не показывать даже капли эмоций. Ни один мускул не дернулся, плотно сжатые губы не выдавили ни слова.

Сдерживая озноб в мгновенно озябших пальцах, я быстро подписал карандашом прозрачный бланк, небрежно бросил то и другое на стол. Как ни в чем не бывало, отвалился на спинку стула. «Отрекся — как батальон сдал», — писал по этому поводу сам Николай Второй. Возможно, так и совершаются самые страшные преступления против рода людского — элементарно и без эмоций.

Все, присутствующие в вагоне-салоне, облегченно зашевелились, впиваясь глазами в серый лист с отречением. На столе покоилась ничтожная бумажонка с карандашной подписью на телеграфном бланке, однако разрушительное могущество, заключенное в скромном типографском клочке, почувствовали все — до глубины потрохов.

— Без печати бумага недействительна, как и без официального бланка, — все еще цепляясь за что-то, пробормотал Воейков.

— Нас вполне устроит такая форма, — резко кашлянув, возразил Родзянко. — Ведь устроит, господа? Устроит. Нечего продлевать этот спектакль. Отречение подписано в присутствии делегатов Думы и генерала армии Рузского. Полагаю, этого вполне достаточно.

— А карандашная подпись? — усмехнулся я.

— Право, это глупый фарс, — пожал плечами Родзянко. — Мы полагали, что вы подпишете отречение пером — разумеется, но детские игры в формальности тут ни к чему. Вы же понимаете, в сложившихся обстоятельствах дело не в форме отречения, а в самом его факте.

— Пожалуй.

— Вот и прекрасно. — Родзянко, похоже, был вполне доволен итогом. — Форма отречения на самом деле не имеет значения, поскольку абдикация [8]Императора вообще не предусмотрена русским законодательством. Император либо правит, либо мертв. Считайте, наше предложение о письменном отречении данью прогрессу и человечности. Некоторые представители генерального Штаба, в том числе присутствующие здесь, высказывались за более радикальное решение вопроса о передаче престола вашему сыну Алексею. Вы понимаете, о чем я?

Рузский засопел, он был единственным представителем Генерального штаба в вагон-салоне, и чрезмерно прозрачный намек Родзянко в моем присутствии на цареубийствобыл ему неприятен.

— Геморроидальные колики или апоплексический удар? — рискнул пошутить я, поминая убитых заговорщиками предков царя Николая.