Харпа слушала его с широко раскрытыми глазами. Присутствие рыбака привело к тому, что ее страх исчез, а гнев вернулся. Он прав, черт возьми. Он прав.

— Вы, часом, не Синдри? — спросил рыбак. — Синдри Пальссон?

Толстяк утвердительно кивнул.

— Я читал вашу книгу. «Гибель капитала».

— Ну и что скажете?

Мужчина слегка сдвинул на затылок свою зюйдвестку.

— Сначала она показалась мне несколько экстремистской. Теперь не уверен в этом.

Тот, кого звали Синдри, рассмеялся.

Наконец Харпа вспомнила, где видела его лицо. В начале восьмидесятых он был панк-рокером, а на переломе веков возник как исландский писатель-анархист.

— Меня зовут Бьёрн, — представился рыбак и протянул руку. Синдри пожал ее.

— А тебя? — обратился он к Харпе, дыхнув на нее перегаром. В его взгляде сквозил неподдельный интерес к ней. Да, она безработная, почти сорокалетняя мать-одиночка, но мужчинам все еще нравилось поглазеть на нее, особенно тем, кто был постарше ее.

— Харпа, — ответила она, бросив при этом быстрый взгляд на Бьёрна. Тот улыбнулся. В нем было что-то очень привлекательное, или, может, это в ней просматривался какой-то отсвет нашедшего выход гнева.

Он был определенно привлекательнее Габриэля Орна. Жаль, что он рыбак. С юных лет она взяла себе за правило не водиться с рыбаками.

— Долой Олафура! — взревел Синдри, вскинув кулак.

Этот толстяк с подскакивающей, когда кричал во весь голос, косичкой представлял собой поистине великолепное зрелище.

Харпа взглянула на Бьёрна и тоже прокричала:

— Долой Олафура!

С наступлением ночи ситуация обострилась. И хотя самые пожилые демонстранты разошлись по домам, доля демонстрантов с поднятыми капюшонами и закрытыми лицами возросла. Рождественская елка посреди площади упала и почти сразу же вспыхнула. Били барабаны, люди плясали. Харпа и Бьёрн примкнули к Синдри, тот шел через толпу, заговаривая со всеми между выкриками. Идя за ним, Харпа ощутила себя частью толпы, и гнев ее вспыхнул с новой силой.

И тут у полицейских, видимо, не выдержали нервы.

— Газ! Газ! — закричали в толпе.