С Молотовым я тоже созванивался, давая ему, как секретарю ЦК, распоряжения, касающиеся деятельности партийного аппарата. Не уходили из моей головы слова Сталина о том, что в Сибири меня, оказывается, собирались ликвидировать по предложению некоего Роберта Эйхе, председателя исполкома Сибирского краевого Совета. Как я понимал, этот латыш имел определенное влияние на Сталина, раз вождь так быстро прислушался к его совету. Насколько я знал, Сталин почему-то доверял всем этим латышам больше, чем русским. Может быть потому, что он и сам русским не был? Во всяком случае, Эйхе отличался тем, что сразу внедрял в Сибири все самые жесткие методы руководства, подсказанные Сталиным. Вот только чем же я этому Эйхе не угодил? Или же он сам метил на мое место?
Понимание мотивов столь радикального предложения, как устранение главы ОГПУ, казалось мне важным не только для собственной безопасности, но и из-за смутного подозрения, что все эти латышские интернационалисты совсем не случайно проникли на руководящие должности в разных уголках Советского Союза. Слишком уж много представителей этой «диаспоры» видел я перед собой. Например, комендант Кремля Петерсон с его латышскими стрелками, латышская дивизия Якима Вацетиса, тот же Эйхе, да не один он из латышей в руководстве Сибири, латыши на ответственных постах в Нижнем Новгороде, опять же, латыши среди чекистов… Не для того ли все они проникли в самое сердце России, чтобы вредить изнутри русскому народу? Не с их ли подачи было утверждено, например, то самое позорное бюджетное правило СССР, когда половина налогов, собираемых в РСФСР, шла на развитие национальных республик, а саму РСФСР никто, при этом, не субсидировал? Не кроется ли в этом засилье латышей заговор, отложенным итогом которого стало крушение Советского Союза при Горбачеве, начавшееся по странному совпадению с отторжения Прибалтики? Ведь Литва Латвия и Эстония первыми объявили о своем выходе из состава СССР в 1990 году. И именно они больше всех разгоняли миф об оккупации русскими союзных республик. Было у меня, что расследовать, помимо всего прочего. Но, я об этом пока молчал, а просто приказал Молотову организовать по партийной линии поездку того самого Эйхе в Москву. Хотелось мне самому поговорить с ним. И, разумеется, я уже распорядился установить за этим человеком тайное наблюдение.
Позже, когда за окнами здания на Лубянке уже наступила очередная снежная ночь, я, несмотря на усталость, не уезжал в свою кремлевскую квартиру, а, оставшись наедине с Эльзой, откровенно спросил ее, когда мы вместе прилегли на диване в моем кабинете после очередной любовной игры:
— А как ты думаешь, почему сейчас среди руководства в России так много твоих соотечественников из Прибалтики?
— Это потому, что все мы революционные интернационалисты! — ответила она словами из лозунга. Правда, добавила:
— Но, я не думаю, что наших слишком много. Мне кажется, что представителей других национальностей в руководстве Советского Союза гораздо больше. Много, например, южан: украинцев, грузин и армян. Но, больше всего все-таки евреев среди партийных руководителей, так мне кажется. Вот только мне это все равно. Я же тоже интернационалистка и считаю, что все люди равны. Национальность лишь устаревший формальный признак. Главное — это совсем не национальность, а способности самого человека.
Выслушав мнение любовницы, я сказал:
— Хм, а тогда скажи-ка мне, Эльза, как ты смотришь на то, чтобы вообще все национальности в СССР упразднить, а сделать единую запись. Например, ввести советскую национальность и везде в документах писать «советский человек». Ведь национальность — это анахронизм в стране, строящей коммунизм, где человек человеку друг, товарищ и брат. Не так ли?
— Ну, так, наверное, самое правильное! И почему никто до сих пор не догадался? — одобрила она.
А я развил собственную мысль:
— Тогда получается, что все национальные республики следует упразднить, чтобы СССР стал единым государством.
— Но, тогда все капиталисты обвинят нас, что мы ущемляем права национальностей, — попыталась возразить Эльза.
— Да и наплевать, — сказал я, заткнув ей рот долгим поцелуем.
Глава 36
Лежа рядом с Эльзой, я ловил себя на том, что после прилета из Казани даже не зашел поздороваться с собственной семьей. Молодая жена и маленький ребенок ждали меня в кремлевской квартире, но я, будучи в Кремле, не сделал ни одного шага в их сторону. В который уже раз я корил себя за то, что не испытываю ни к Аллочке, ни к маленькому Рудику тех чувств, которые должен питать к ним нормальный муж и отец. Вот только я и был не совсем нормальным в своем собственном представлении. Хотя бы по той причине, что я не являлся раньше Менжинским, а оказался в его теле совершенно неожиданно. И я не выбирал для себя именно эту семью, которая мне досталась.
Я отдавал себе отчет, что мне тому, которым я был там, в своей прошлой жизни, прожитой мной в будущем, и стал тут, очутившись внезапно в январе 1928 года, гораздо ближе была Эльза. Опытная, опасная и умная, пусть не слишком красивая и молодая, но очень развитая для своего времени женщина, с которой я мог поговорить не только по работе, но и буквально обо всем на свете. Она всегда меня понимала. А если даже Эльза и не могла постичь до конца каких-то деталей, то всегда старалась, ловя на лету каждое мое слово и каждое желание. И я чувствовал, что именно она любит меня по-настоящему, самоотверженно и всей душой. С ней мне было легко, несмотря на всю чудовищную разницу между нами. Ведь она даже не подозревала, кто я на самом деле, как и то, что сама является для меня своеобразным гидом в этой реальности. И, если бы у меня был выбор, то я бы женился на ней, а не на Аллочке, с которой у меня имелось мало общего, зато был общий ребенок.
Можно, конечно, развестись и честно платить алименты, но сейчас я не мог позволить себе ничего подобного. Иначе что обо мне подумают, если в газетах напишут, что новый исполняющий обязанности генсека внезапно бросил жену с маленьким ребенком и женился на своей секретарше? Это будет просто подарком для главреда «Правды» Бухарина! И авторитет мой точно пострадает. Потому я пока не собирался ничего менять, решив для себя, что жена будет и дальше встречать меня дома, оставаясь в неведении относительно конкурентки, а любовница — на работе, прекрасно зная, что у меня есть жена, но смирившись с этим.
Ночь прошла тревожно. Телефонные звонки следовали буквально один за другим. И мне удалось вздремнуть совсем ненадолго. Немного помог крепкий контрабандный кофе, подаренный Трилиссером, который заварила мне Эльза. И то, что я научился подкачивать энергию из окружающего пространства. Со всех сторон мне докладывали о проведенных операциях. В три ночи Трилиссер сообщил, что операция «Индюк» прошла успешно. В четыре начали отчитываться начальники отделов ОГПУ, сообщая где и сколько задержано активистов Троцкого. В пять утра Ворошилов доложил, что конница Буденного ворвалась в Горки, просочившись через лес ночью следом за пехотинцами из дивизии имени Дзержинского. И подавление мятежа перешло в последнюю стадию. А в шесть утра Глеб Бокий ввалился в мой кабинет вместе с конвоирами, притащив бледного испуганного человека, одетого в одну лишь ночную пижаму. То был Авель Енукидзе собственной персоной.
Авель выглядел загнанным зверенышем. Когда его усадили на стул, приковав руки наручниками к ножкам предмета мебели, глазки его забегали, а окровавленный рот с осколками выбитых зубов в обрамлении кровоточащих губ, разбитых кулаками конвоиров, издавал какие-то невнятные звуки, в которых, прислушавшись, я разобрал слова:
— Я не виноват… Я не хотел…