Глеб Бокий, получив после гибели Ягоды место зампреда, вроде бы, перестал демонстрировать обиду на Трилиссера, понимая, что с ним ему теперь придется постоянно решать вопросы в присутствии Менжинского. Но, возможно, в глубине души Глеб все еще не простил того, что начальник ИНО тогда поддержал Ягоду, добившись отмены любимого детища Бокия — серьезной научной экспедиции в Тибет ради того, чтобы добраться до мистической страны Шамбалы. И из-за отказа в финансировании по линии ОГПУ, главный энтузиаст поисков Шамбалы, известный художник Николай Рерих, вынужденно организовал поход на собственные средства. Он уехал в сторону Тибета самостоятельно и быстрее, чем думали чекисты, выпав, таким образом, из сферы влияния Бокия, отчего начальник СПЕКО сильно расстроился.

Глеб считался другом Вячеслава. Но, как я уже хорошо знал, полной искренности между ним и Менжинским не было. Во всяком случае, компромат друг на друга в своих сейфах хранили оба. Да еще и за Бокием почему-то закрепились слухи, что он, якобы, человек Сталина. Хотя, на эту роль сталинского назначенца он подходил неважно. Нетипичный какой-то получался назначенец. Ведь всем было известно, что Сталин выделял в свою команду людей управляемых, часто с низким уровнем образования, но преданных лично вождю, вроде Ворошилова. А Бокий таковым не являлся. Хоть и не получил он диплом университета, но незаконченное высшее образование у Глеба все-таки имелось. Да и его происхождение из семьи дворянской интеллигенции, близкой к науке, тоже плохо вписывалось в образ типичного сталинского протеже.

Сам же он какое-либо отношение к Сталину отрицал, уверяя, что не только ничем ему не обязан, но и видит насквозь его стремление любой ценой добиться абсолютной власти. Но, несмотря на все его откровения, я был склонен подозревать, что он чего-то недоговаривает, возможно, не желая «светить» своего истинного покровителя на самом верху. А что такой «крышеватель» у него имелся, я нисколько не сомневался. И потому пока неясно было, как он отнесется к нашему с Трилиссером решению противостоять Особому Комиссару Ежову.

Знал и умел Глеб достаточно много, успев поработать до революции и гидротехником, и горным инженером, и даже археологом. А его широкий кругозор вместе с обширной эрудицией и вовсе оказались редкими среди коллег-чекистов двадцатых годов, многие из которых имели за плечами лишь два-три класса начальной школы и ничем, кроме чтения центральных газет, не интересовались. Да и газеты любили читать далеко не все, а хорошо еще, если внимательно читали хотя бы внутренние ведомственные документы. Бокий же обожал рассуждать о науке и литературе.

И, пока мы ехали в машине, он всю дорогу рассказывал мне о Михаиле Булгакове, находясь под сильным впечатлением от его повести «Собачье сердце», которую Глеб недавно прочитал. Оказывается, нелегальная копия этого произведения ходила по рукам среди сотрудников самой Лубянки после того, как во время обыска, проведенного у Булгакова в мае 1925 года, рукопись была изъята сотрудниками ОГПУ вместе с дневниками писателя. Конечно, Менжинский, как руководитель столь серьезной организации, обязан был принять меры к тому, чтобы вещественные доказательства подобного рода никогда не попадали бы в руки сотрудников, не имеющих отношения к изъятию и работе с данным материалом. Но, в этом вопросе, похоже, Вячеслав слиберальничал. И было это до появления моей личности в его голове. Просто безобразие какое-то! Самая настоящая идеологическая диверсия прямо внутри центрального аппарата ОГПУ получается! Преступная халатность! И как только Менжинский с такими либеральными взглядами ОГПУ до меня руководил? Поляк, одним словом, выросший в либеральной среде. Хоть и сделался потом революционером-большевиком, но заквасочка-то осталась! Да и не руководил он почти чекистами, а больше болел. По-настоящему же руководил после смерти Дзержинского тот самый мерзавец Ягода, который уже, к счастью для всех, застрелился.

Бокию же, с его слов, в «Собачьем сердце» очень понравилась сама идея профессора Преображенского о превращении животного в человека. Глеб был просто в восторге и от Шарикова. Но, когда я спросил его, как он находит образ председателя домкома, Бокий, во-первых, удивился, что и сам Менжинский, оказывается, читал эту запрещенную рукопись, а во-вторых, ответил, что этот тип, Швондер, как раз, получился у Булгакова самым мерзким. Глеб даже выдвинул свою собственную теорию того, что хотел всем этим сказать писатель, прочитав мне небольшую литературоведческую лекцию:

— Вот смотри, Вяча, как чертовски остроумно этот Булгаков владеет языком. Он же переиначил нашу идею социалистической революции. Ведь он в этой повести об эволюции пролетарского сознания пишет! Вот был, например, неотесанный пес Шарик, обыкновенное животное, а сделался человеком по воле профессора. А в образе этого профессора Преображенского Булгаков показывает нам словно самого Ленина, который и преобразовывает мир с помощью дерзкого эксперимента. Пусть и очень рискованного, даже непризнанного научным сообществом, но, тем не менее, весьма удачного. И, в результате, получается уже не собака Шарик, а целый Полиграф Полиграфович, который осознает себя, как человеческую единицу, предназначенную для карьерного роста. Ну, а то, что он там потом вытворяет, так это же свойственно как раз нашей народной массе: пить и непотребно себя вести. Многие наши пролетарии только так жить и умеют в свободное от работы время. Конечно, дальше у Булгакова настоящая крамола получается, слишком злая какая-то сатира на нашу власть. Дескать, если дорвался человек до начальственной должности, хотя бы самой маленькой, то стремится он непременно душить других, подобных себе раннему, как Шариков стал душить тех котов и бездомных собак. Что же касается Швондера, то он просто дурак, который упивается своей маленькой властью председателя домкома и не понимает, что такие, как Шариков, способны смести таких, как Швондер. То есть Швондер — это наш бюрократ, который тормозит развитие общества. А Шариков — это развивающийся образ, устремленный в будущее. Он еще не сознательный строитель коммунизма, но уже и не животное.

Я тоже высказал свое мнение:

— Есть и другая трактовка, что Булгаков через своих героев смеется над самой идеей социального равенства, братства трудящихся и всеобщей справедливости. И Шариков, как ты правильно заметил, выступает некой пародией на пролетариат, который, якобы, сам по себе мерзкий, безнравственный и эгоистичный. Да еще и тот донор, Чугункин, кажется, из органов которого, пришитых собаке после его смерти, Шариков и получился, уголовником был при жизни. То есть, новый человек представляется автору почему-то именно выходцем с самого общественного дна. Да и финал этой повести какой-то надуманный. Плохое настроение, по-видимому, у Булгакова было, когда он эту повесть писал. Потому и прорываются в тексте все эти антисоветские мотивы.

Глеб кивнул и проговорил:

— Да, Вяча, неоднозначный, конечно, писатель этот Михаил Булгаков. Антисоветчина присутствует в его героях. В этом ты прав. Да и сложен он для понимания простому человеку. Это тебе не Максим Горький. Но, знаешь ли, тем не менее, «Дни Турбиных» спокойно ставят во МХАТе с позапрошлого года. И ничего. Даже сам Сталин ходит на эти спектакли. Я даже слышал от кого-то, что ему очень нравится.

— Так и есть, Булгаков достаточно сложен, — согласился я, подумав, что это Глеб еще даже не читал самую знаменитую книгу «Мастер и Маргарита», которая, впрочем, еще даже не написана Булгаковым, и в которой потом некоторые литературные критики усмотрят в образе Воланда самого Глеба Бокия.

Так, неспешно беседуя о литературе, мы и подъехали к Ленинским Горкам. Уже на повороте к территории лесопарка нас встретил новый пост, оборудованный в самые последние дни по распоряжению Бокия. В сущности, это пока был всего лишь небольшой бревенчатый сруб, похожий на дачную баньку, но уже под крышей и с железной печкой внутри, которая выпускала сизый дым в безветренную морозную атмосферу почти вертикально. Дня за три, наверное, построили этот домишко на пустом месте возле самой дороги. Тут же, на противоположной стороне шоссе, поставили и деревянную караульную будку.

Между караульной будкой и постовым домиком проезд перегораживал временный шлагбаум, сделанный из обыкновенной длинной доски, пробитой насквозь толстым длинным гвоздем сквозь основание в виде кола, вбитого в мерзлый грунт, и опирающейся оконечностью на козлы по другую сторону. Это хлипкое препятствие бойцы в серых шинелях и буденовках, стоящие с винтовками в карауле, один — в будке, а другой — у входа в домик, похожий на баню, должны были поднимать и опускать вручную. А вокруг в обе стороны от поста вовсю шло строительство длинного забора высотой метра два тоже из досок, которые приколачивали молотками к столбам из бревен. Увидев наш кортеж, а после покушения на Менжинского было решено всем главным руководителям ОГПУ передвигаться только на двух автомобилях и с усиленной охраной, вооруженной автоматами, бойцы навалились на противоположное плечо рычага импровизированного шлагбаума, подняв его. А, когда мы проехали, препятствие тут же опустили на место.

— Они что же, всех вот так сразу пропускают без проверки документов? — удивился я.

— Нет, просто я о нашем прибытии предупредил их командира, сообщил номера транспортных средств. Ну, а он проинструктировал караул. Здесь же у нас будет размещаться круглосуточный штаб охраны внешнего периметра. И телефонную линию мы провели первым делом, пока избушка строилась, — объяснил Глеб.

— Ты лучше бы колючую проволоку протянул, да пулеметные вышки с прожекторами поставил в пределах прямой видимости. А еще на ночь овчарок выпускал бы, чем городить вот такой дачный заборишко, в котором любой дурак дырку запросто может проделать. Да и сгниет этот заборчик через пару лет, — заметил я.

Но, Глеб возразил:

— Так у меня нету в отделе ни пулеметов, ни прожекторов, ни столько колючей проволоки. А вот деревяшек сколько угодно, гвозди тоже есть, да и плотники имеются, как видишь. И работают они справно. За три дня этот пост соорудили.

Пока наши машины проезжали пост, я еще раз окинул взглядом строительство охранного периметра вокруг Особого политического изолятора, и сказал: