Говорили, что это был не Преображенский полк, а переодетые немцы и теперь они ждут германский десант с моря.
Говорили, что это был переодетый англо-французский десант и они шли заставить революционное правительство продолжать ненужную народу империалистическую войну.
Говорили, что линкоры Балтийского флота вот-вот начнут обстреливать Петроград из орудий главного калибра.
Говорили, что это не так, матросы Кронштадта взбунтовались и перебили всех поголовно офицеров, а теперь навели свои орудия на Зимний дворец и объявили ультиматум.
Говорили, что в ультиматуме требуют немедленного мира с Германией.
Говорили, что требуют как раз войны до победного конца.
Говорили, что линкоры навели орудия как раз на Кронштадт и под их прицелом взбунтовавшихся вешают на всех деревьях.
Говорили, говорили, говорили…
В этих разговорах, в этом нервном смехе была нотка той истеричности, которая случается со всяким, только что пережившим большой страх и сильное нервное потрясение. Собирались маленькими группами и большими стихийными митингами. Собирались в одной компании мальчишки и старцы, рабочие и профессора, солдаты и матросы. И не было в этот час четкого вектора, четкого понимания – за что митингует толпа.
Толпа в этот час митинговала за все. Все хотели выговориться, но никто не хотел никого слушать. Толпа бурлила, собираясь в кучки и группы, останавливаясь или митингуя на ходу. Вновь кто-то достал красные флаги, кто-то начал что-то петь, другие выкрикивали невесть что или смеялись невесть с чего.
Вновь повалили солдаты из казарм. Вновь зашумели площади и парки. И пусть революция еще не вернулась в город, но смута в нем уже ожила. Ожила и быстро набирала силу в истеричных головах. Маятник страха, достигнув наивысшей точки, стремительно двинулся в обратном направлении – к полной бесшабашности. На улицы повалили даже те, кто старался в предыдущие дни меньше показываться на улице.
Кто-то двигался к Таврическому за хлебом. Кто-то спешил лично в чем-то убедиться. Кто-то бесцельно слонялся по улицам. Кто-то просто топтался на месте.
Город вновь ожил и вновь забурлил водоворотом людской стихии.
Шум на берегу нарастал. Вдоль стоящего у причальной стенки крейсера вновь во множестве реяли красные флаги. На рукавах у многих были красные ленты или алели банты на груди. Градус эмоций нарастал, и толпа бесновалась. Крики с берега доносились до стоящих на борту матросов, и те кричали в ответ.
Огранович покосился на командира.
– Что будем делать, Михаил Ильич? Может, все же следовало дать добро на сотню казаков, которых предлагал нам штаб?
– Помилуйте, устроить резню на крейсере? Право, я вас не могу понять, как можно предлагать подобное! И потом, воля ваша, но я верю в благоразумие команды. Тем паче что утром на офицерском собрании мы это обсуждали и все согласились, что противостоять команде четырнадцать офицеров, три гардемарина и одиннадцать кондукторов просто не в состоянии. Тем более что и надежность кондукторов под большим вопросом, ведь пришлось офицерам командовать караулом.
Старший офицер с сомнением покачал головой, глядя на гудящую толпу.
– Позвольте, Михаил Ильич, напомнить вам о телеграмме от великого князя Михаила Александровича…