Драка, в которой умер милиционер. Он не был виноват – разве самую малость. Просто милиционер был от рождения идиот и умудрился двинуться виском в угол столика. Ну, кто ещё мог так помереть от хлёсткого удара ногой в лицо, кроме полноценного дебила? Или от рождения невезучего человека…, его везению теперь похоже, тоже кирдык. По этапу…, а что было после той драки? Что было между ней и этим вот вагоном, етит его, этапным?

Да, сейчас мир вокруг вздрогнул и поехал куда-то, потом всё пришло в норму – инерционная скорость выровнялась со скоростью среды, теперь в системе отсчёта, он часть вагона, скорость вагона и его скорость тоже. Если поезд резко остановится, его шмякнет об решётку. Может даже насмерть…, да, какая-то смутная картинка в памяти – про насмерть. Это милиционер сказал, когда его скрутили. Над трупом собрата постоял, потом выпрямился, и говорить «насмерть». Вот прямо там его первый раз и начали пинать. Больно было очень…, а дальше?

В голове тихий звон. Что случилось дальше, разум, пока, открывать решительно отказался.

Он не мог уснуть, хотя в сон клонило так, как никогда прежде в его не особо-то и долгой жизни. По сути, он ещё «вьюноша», как иногда выражался один старый профессор, с прежнего так сказать, места работы…, стук колёс…, вой ветра за стенками вагона…, всё это так странно.

Словно бы не с ним происходит, словно всё это, какой-то бредовый сон.

Сокамерники тихо переговаривались, иногда курили в зарешёченное окошко. Куда-то пропал охранник, когда именно он не заметил. В вагоне стало темно, уже вечер, хочется спать, но сон по-прежнему не идёт. Странное, мучительное состояние. Боль волнами катится по всему телу – горячая злая волна, секунда передышки и снова волна, снова всё рвёт болью. Двигаться он не может. Возможно, повреждён позвоночник. Возможно, он уже никогда не сможет подняться – и сон…, иногда такое бывает, человек зверски хочет спать, но как бы ни старался, уснуть не может.

Часто случается такое дело нехорошее, при повреждениях мозга. Не опасных в принципе – в больнице поправят за пять минут…, в вагоне поезда, который едет хрен знает куда? Вполне возможен отёк мозга и последующая смерть…, но, почему-то, всё это время он до смерти боялся только одного - что захочет в туалет, но туалета тут, кажется, нет. Придётся ведь под себя, в штаны прямо…, да и был бы этот туалет - сам дойти он не сможет. Вот-вот крышка, но ему всё равно - он боится того, что обгадится на полу, как полудурочное домашнее животное…

-Ты поссать если надумаешь, вон туда тебе. – Фиксатый показывает пальцем. Там стена, в ней узкий проём. За ним приоткрытая дверца, оттуда шум колёс поезда идёт сильнее всего. Понятно, почему звук этих клятых колёс, столь оглушительный – по сути, между рельсами, по коим колёса стучат, и вагоном, нет ничего, кроме небольшой дырки в полу.

-Ага. – Кепочка говорит. – Только не пытайся через парашу ноги сделать.

-По рельсам размажет. – Фиксатый кивком показывает на эту дверь. – Нормальная параша, не вонючая, ничё такого, если метко срать, гы. Только рельсы все потом в говне. Гы.

-Ага, Фиксатый, прикол бля. – Сердито добавил мужик в кепке. – Почти середина двадцать первого века блять. А вагоны как из тридцатых прошлого века. Того гляди, встречать наш этап будут краснопёрки в бушлатах, с калашами наперевес, пидоры штопанные сука, и блять с собаками. Реал в натуре, чувство такое.

-Ну. – Кивнул Фиксатый. – Кепыч, так оно и будет. Это у нас тут двадцать первый век во всю хуячит, а там братан, они всё ещё думают, что Сталин жив и из Кремля команды раздаёт, гы.

Почему-то, в памяти поплыли кадры из старого-старого фильма о тех самых тридцатых – грязные вагоны, мужики в ватниках, лагерные овчарки…, попутно, память снова подкинула несколько эпизодов из миновавшего уже периода его жизни.

Почему-то, всё шло винегретом. Вспомнился день, когда он пришёл к Жеке – подъезд, вспомнился. А потом сразу момент, когда его впихивают в камеру. Но совсем не в ту, в которой он должен был оказаться. Трое мускулистых откормленных парней и двое худых, с вороватыми, бегающими глазками, поднимаются с кроватей. Один разминает кисти рук, хрустя суставами.

-Ну, чё? – Хищно скалится он. – Машей ты теперь будешь - начальник очень просил, ты уж извиняй. Уважуха тебе, конечно, мусорёнка что накирнул к хуям. Но сам понимаешь – нам по-другому никак, жить-то парень, все хотят. Ничего лично щегол, но это надо.

Он разводит руками, словно извиняясь, за то, что собирается сделать. Они подходят, растянувшись этаким каре, насколько позволяли габариты камеры. Немногочисленных знаний в области криминального мира, хватило, что бы понять, что он оказался в сучьей камере и своего мнения или выбора, у этих людей нет. О чём они, почти прямым текстом, сейчас и сказали. Они вынуждены делать то, что им приказано, иначе их просто отправят в зону. Поселят к остальным. И самый лучший, почти фантастический вариант, который ждёт этих пятерых – переход в касту опущенных. Хотя тут, конечно, можно и поспорить, что лучше. Люди разные, кто-то готов на всё, лишь бы оставаться среди живых, хоть как, хоть в каком статусе, но среди живых. За себя же он знал точно - смерть всё-таки, будет лучше. Как минимум, он выбрал бы смерть. Сдаваться он не собирался. Когда камеру открыли, все пятеро лежали на полу. Он сам лежал на кровати, даже не красный - сине-малиновый. Но только у него одного, не было переломов. Все пятеро отправились сразу же в лазарет – четверо в тот, где работают врачи, один в тот, где правит судебная медицина и вместо палат, установлены большие, не очень уютные, холодильники.

Ему в лазарете было отказано, так как он в процессе зверского избиения задержанных, никак не пострадал. По всем бумагам и клятвенным свидетельствам охраны, а так же самих заключённых, он зашёл в камеру, начал грязно материться, а потом всех беспощадно избил, отобрал у них сигареты и нагло плюнул на пол, когда охрана прибежала на вопли несчастных…

Наверное, если бы не адвокаты Лиги Наук, он бы не пережил той недели. Почему-то, они занялись его делом. Лига Наук, сделала прощальный подарок, своему, не в полной мере раскрывшемуся таланту, который свернул на кривую дорожку…, это не сильно помогло. Но он остался хотя бы в живых. Сумел получить хоть какую-то медицинскую помощь и не загнуться от полученных в той драке травм - помяли его серьёзно. Не Лига, наверное, он до суда не смог бы дожить…, суд был удивительно быстрым. Наркотики, убийство оперативника, убийство и тяжкие телесные нанесённые заключённым - по совокупности, ему светило очень много лет за решёткой.

Тогда его часто посещали мысли о самоубийстве, ещё до суда – он ведь всё прекрасно понимал, видел свои перспективы, точнее полное отсутствие оных. А обстановка нового места содержания, постоянная боль в отбитом теле (врач, померив температуру, строгим голосом заявил, что у заключённого острейшая аллергия на обезболивающие препараты, причём на все известные современной медицине) и общая атмосфера, таким мыслям только способствовали. Держать его стали в отдельном помещении, без сокамерников, в больничной камере – спасибо адвокату Лиги. Приставили к нему двух охранников, которые дежурили в палате по очереди и медсестру, размах плеч которой, был шире, чем у него самого. Не будь он там под постоянным присмотром, наверное, стал бы искать способ, покончить с собой. Эти белые стены, наручники, нагнетавшие чувство безысходности, угрюмые, полные презрения морды охранников…

Там ему тоже вспомнились древние фильмы о тюремной жизни – не настолько архаичные, не о тридцатых. Те, что рассказывали о реалиях тюрем, ещё до больших реформ. Жуткие фильмы были. С тех пор, в местах не столь отдалённых, конечно, всё сильно изменилось. В кои-то веки, общественные организации, сгодились хоть на что-то, кроме пустого, докучливого визга на каждом свободном углу. Благодаря этим организациям, хоть и непонятно каким таким чудом это всё же случилось, но всё же, под их давлением, гуманитарный онанизм честных законников, таки взял и разродился реальными реформами системы «исправления и наказаний».