Двухметровый верзила в кольчуге, прихваченной из городского музея, надетой под длинный плащ, рубил боевой секирой бревна. Почему его звали Добрыней, можно было догадаться, характер неутомимого и абсолютно спокойного, как подорванный танк, богатыря пришелся по вкусу Трешу. А исполнительность и надежность ходячей глыбы внушали доверие не только на переходах, но и ночью, на привалах, когда только твердая рука и острый глаз гиганта, не спящего на посту, позволяли безмятежно спать остальным.

Дед Игнат, бывший священнослужитель одного из монастырей на Псковщине, воткнул в песок замаскированный под крест меч и, держа Библию, что-то шептал. Каким воином он слыл в отряде, сталкеру было невдомек, но поверив в то, что бесполезного бойца Холод бы не держал, Треш сам себе кивнул, решив, что святоша – человек непростой. Игнат мог и повеселить на привале, и приструнить зарвавшегося. Его монотонный тихий шепот что на привалах, что в пути говорил скорее о спокойствии и уверенности, чем о боязни. Фифа сказала, что дед виртуозно владеет мечом, всегда рассудителен, трезв и выделяется завидным умом.

Изучив виртуально всех бойцов отряда и убедившись по крайней мере в их адекватности и боевом настрое, Треш принял участие в сооружении плотов.

Вскоре хлипкая речная флотилия взяла курс на юго-восток, увлекая людей в долгое путешествие навстречу судьбе…

Первую ночевку решили устроить на берегу, на дивном песчаном плесе, растянувшемся на полкилометра между Рекой и лесом. На той стороне тянулись бесконечные степи, пораженные засухой и радиационными ветрами Судного дня, а здесь, на правом берегу место для бивака подобралось просто удачное и замечательное во всех смыслах. Изучив окрестности, Хук дал согласие на стоянку, Холод распорядился насчет охраны, принятия пищи и заготовки дров для ночного костра, а Треш вынул «изоплит» и долго смотрел на мешочек с драгоценным диковинным содержимым, способным творить чудеса.

Отряд после утреннего разгрома ренегатов, ходьбы вдоль Реки и сплава по ней порядком устал, люди разложили оружие на берегу, собрались зажечь костер. Под бормотание деда Игната все стали готовиться ко сну, но стоявший в дозоре Дюран заметил одинокого конного путника и дал сигнал товарищам.

Всадник, выскочивший из кустов на плоский песчаный берег, резко осадил взмыленного коня, развернул было его обратно, но часовой с карабином наперевес, выросший перед глазами, остановил незнакомца и приказал спешиться.

– Стоп, машина! Приехали, – строго сказал часовой, направляя ствол карабина на конника. – Кто такой, откуда, куда?

– Ты… кто? – вопросом на вопрос ответил незнакомец, сползая с седла и тяжело дыша, будто не он скакал на коне, а тот на нем.

– Я ща дырку во лбу тебе сбацаю и сам загляну в нее! – съязвил Дюран, бросая мимолетные взгляды на кусты. Мало ли кто там мог красться еще.

– Лакмус. Гонец с Котласа. Северные земли.

– Не хило себе ты забрался, Лакмус! Один, что ли?

– Один… совсем один уже, – вздохнул путник и закашлялся. Вид его говорил о сильной усталости и нездоровье.

Дюран сморщился, увидев, как Лакмус, сплюнув кровавую слюну, тяжело дышит и кряхтит, свистнул еще раз, подзывая товарищей.

– Вы кто? Надеюсь, не ренегаты и не…

– Нет. Незачем тебе знать, кто мы и что мы! Так… вольные.

Подоспел Холод, вник в дело, отпустил часового нести вахту дальше, а сам, в коротком разговоре выяснив намерения всадника, проводил того до костра. Рука Дена все время лежала на рукояти пистолета. Дикие времена, дикие нравы.

Тот боязливо, под пристальным взором вооруженного Холода, приблизился к биваку и, рассмотрев и поприветствовав отряд, назвался и попросил разрешения передохнуть часок у костра. Фифа накормила его щавелевым супом и вяленой рыбой, недоумевая по поводу его болезненного состояния и боязни, а он вкратце поведал историю своих скитаний:

– Я гонец-разведчик… из Котласа, что в Северных землях. Это бывший транспортный узел, а ныне один из полуразрушенных поселений Оставшихся в живых. Город… за окраиной Пади, окруженный эберманами – полуголыми татуированными дикими варварами в звериных шкурах, плохо вооруженными, но многочисленными, свирепыми… ужасными и злыми… Эберманы поедают сердца еще живых людей, веря в переселение душ и воссоединение с матерью-природой. А еще… они наполовину мутанты и легко преодолевают аномалии, уживаясь со зверями и взбунтовавшейся природой…

Сидевшие вокруг костра переглянулись, Хук улыбнулся, Треш вздернул брови, Холод перебил гостя: