Да, возможно, во мне сейчас говорит юрист. Все изучи, все увяжи, сделай реальным (а потом, естественно, выстави почасовой счет). Впрочем, я в это не верю.

Думаю, не зря человек когда-то начал рисовать и писать, не зря мы храним старые письма, не зря идея личной подписи еще что-то значит даже теперь, когда все или почти все стало виртуальным и цифровым.

Мы верим в то, до чего можем дотянуться, что можем потрогать. Мы пытаемся сделать наши мысли и эмоции такими же конкретными, как вещи в реальной жизни, чтобы не дать прошлому разлететься, как разлетается птичья стая. Может, именно по этому прошлому я и скучаю, если честно. Когда вы с папой сообщили нам, что решили перебраться во Флориду, Карен разревелась, а я сказал только: «Какого черта, езжайте туда, где тепло, играйте в гольф, пейте коктейли, вы это заслужили ... » — потому что чувствовал, как вам нужно услышать именно это, — а может, и потому, что не задумывался всерьез, что теряю. Да, конечно, мы созванивались каждую неделю и я не раз гостил у вас в Сарасоте, но это ведь не одно и то же, верно? Сейчас я достаточно зрел и понимаю, что наш домик у Далвича был для вас с папой всего лишь одной из ступенек ведущей наверх лестницы, а не кузницей жизни и не горнилом детства, как для нас с Карен. Однако я даже

сейчас осознаю, что, хотя «Скайп» и всемогущ, разве заменит он возвращение в старый дом, когда небрежно бросаешь пальто на стул и шагаешь прямо на кухню, где ты уже вскипятила чайник — и можно вести привычные разговоры, сидя на своих привычных местах и прихлебывая чай из все тех же привычных кружек? Вероятно, к своим сорока годам мне следовало бы избавиться от потребности в такого рода признаках физического комфорта, но этого не случилось. Возможно, это не получается ни у кого, просто все мы взрослеем, переезжаем, умираем, и в какой-то момент времени оказывается, что такие простые радости тебе больше недоступны, — и тогда ты притворяешься, что все это не имеет значения, потому что никому не хочется начинать день со слез.

Но ... все равно. Сейчас я пишу тебе.

Этот шутовской Новый Фестиваль — предполагалось, что он поможет почтить прошлое, а также сберечь настоящее и заглянуть в будущее. Реклама, суета и все такое. Но я помню, как когда-то давным-давно (видимо, когда я в мучениях готовился к экзамену по истории в средней школе) папа объяснял мне значение выражения «хлеба и зрелищ», так вот именно это и представляет собой Новый Фестиваль Британии: пыль в глаза, циничная попытка правительства сделать вид, что страна не увязла в болоте; что экономический кризис вкупе с коалицией педерастов не отбросили нас в пятидесятые. Даже не знаю, кого они пытаются одурачить. Американцев? Европу? Марсиан? Если живешь в Великобритании, не можешь не замечать, что творится вокруг — начиная с Закона о чрезвычайных полномочиях полиции и заканчивая смертями на Трафальгарской площади, последовавшими непосредственно вслед за его принятием. Ну разве что ты по-настоящему очень, очень глуп — а это, как ни прискорбно, свойственно многим. С тех пор как объявили о готовящемся Фестивале, газеты только

о нем и твердят. Как будто бы в городе ничего больше не происходит (если уж на то пошло, именно этого они и хотели добиться). Печатались серьезнейшие анализы, как именно будут праздновать «наши мальчики» в армии и какая это радость для них. Язык статей потворствовал обывателям, чьи умы так мелки, а горизонты так узки, что их не увидать невооруженным глазом. Тщательно разбирались «достоинства» проекта, обсасывалось, кто получает взятки и кто снимает сливки (политики и строительные подрядчики, естественно, что неудивительно), обсуждалось, достаточно ли внимания уделено компенсации кровавой угольной задолженности ... Рисавались перед населением, другими словами, а толку-то ... И конечно, повсюду все эти бесконечные напряженные дискуссии, где именно соизволят состояться «торжества», — я уж молчу о специальном реалити-шоу, об этой «Минуте славы», где выбирался тот, кто споет национальный гимн на церемонии открытия (о господи!).

Хлеб и зрелища, пыль в глаза. Бесконечный «мертвый сезон». Попытка сгенерировать белый шум, который заглушил бы треск разваливающейся страны. Я как-то сказал Зои, что это все равно что устраивать оргию во время пожара Англии. Тогда шутка казалась смешной. Сейчас, когда я печатаю это письмо, я вижу за окном остовы зданий. И мне уже не смешно.

Я, как мог, пытался отгородиться от всего этого дерьма, но недели три назад, во время завтрака, Зои вошла на кухню и поделилась новостью: «Радио-4» бодро сообщало, что подготовительные работы к Новому Фестивалю начинаются на одной из площадок Южного Лондона, а именно на уничтожающемся кладбище у церкви Всех Святых. Наверное, мне уже не хватало вас с папой гораздо сильнее, чем я осознавал, потому что — хотя я и совершенно забыл о существовании этой церкви, если честно, — все внезапно вернулась.

Я вспомнил, как ты водила нас на долгие прогулки в Гринвичский парк, как мы бродили вокруг Королевской обсерватории, потом перебирались на тот берег реки и перекусывали у Гарфункеля на Лестер-сквер, а потом ты покупала нам игрушку в «Хамлизе»¹, если мы вели себя хорошо (а в такие дни мы обычно вели себя хорошо).

Сейчас кажется, что все это было очень давно, — но, когда я услышал о разорении кладбища, воспоминания просто обрушились на меня — об этих наших прогулках, и еще одно (по правде, довольно часто посещавшее меня): как однажды утром, на одной из таких прогулок, папа, глядя сквозь ограду на церковь Всех Святых, на кладбище со старыми покосившимися надгробиями, объяснил мне, что такое смерть. Думаю, это было вскоре после того, как умерла бабушка.

Я был к ней очень привязан, и вот папа объяснил (насколько можно объяснить восьмилетнему ребенку), почему я больше никогда ее не увижу, кроме как в своих воспоминаниях, и что иногда этого достаточно. Он присел возле меня на корточки, говоря это, и был спокоен, сдержан и, как я теперь понимаю, очень, очень силен духом, если учесть, что речь шла о его матери, умершей всего две недели назад. Даже Карен, кажется, восприняла эту идею вполне адекватно, хотя (как тебе известно) моя дорогая сестренка даже тогда была склонна все драматизировать. Помню, как я поднял глаза, а ты стояла за папой, положив руку на его плечо, пока он говорил.

И еще, там, на кухне с Зои, я вспомнил, что чувствовал много лет спустя, уехав в колледж. Оторваться от дома, поднять голову от лугов детства и увидеть взрослую жизнь с длинными дорогами и темными аллеями, горами и сломанными мостами, радугами и высокими небесами. Один, впервые за всю мою жизнь, — и никто не стоит за моей спиной, положив руку на плечо, давая знать, что присматривает за мной. И все же...

Я знаю, что вы все еще там, вы оба, и что мне никогда не придется взирать сквозь любые ограды жизни в одиночку.

Ладно, дальше. Я вдруг страшно разозлился. Просто поверить не мог, что правительство и иже с ним позволили взять и раскопать церковный погост — наше кладбище, как я теперь о нем думал, — и я решил, что мы с Зои должны что-то сделать, и сделать прямо сейчас. Наверное, и это я унаследовал от вас с папой, не знаю уж, к добру или к худу все эти митинги движения за ядерное разоружение, на которые вы таскали нас, демонстрации против апартеида и все такое. Эта вера в то, что каждый может сделать что-то с чем угодно. Пускай немногое, но — что-то. Конечно, можно позанудствовать: мол, мир стал слишком велик и сложен, чтобы повлиять на него, и он превратился в неудержимый поезд, мчащийся сквозь ночь слишком быстро, чтобы отдельный человек имел шанс изменить хоть что-нибудь ... на самом деле человек может все.

Так что мы надели наши пальто и отправились туда.

На месте не обнаружилось ничего мало-мальски похожего на организованный протест: только несколько эксцентричных старикашек слонялись вокруг с возмущенным видом — такого сорта людей и ожидаешь увидеть выступающими против раскопок на землях старой забытой церкви Южного Лондона. (Прости, не хотел тебя обидеть, понимаю, ты, вероятно, и сама чисто формально вот уже пару лет как достигла статуса «старикашки», но ты знаешь, каких типов я имею в виду. Из которых песок сыпется.)

Я разговорился с какой-то пожилой профессоршей.

Она была просто одержима идеей, как-то связанной с историей участка, на котором стоит церковь Всех

Святых, и очень возбудилась, когда я вскользь упомянул