Огонь обороняющихся был сильный, но лихорадочный и неэффективный. По звуку угадывались ППШ, стреляли слишком длинными очередями из всех четырех окон фасада и с чердака. Нападавших прикрывал пулемет — единственный пулемет в лагере, установленный на вышке рядом с золотохранилищем. Старый добрый «максим» на турели.[2]. Сейчас на его гашетку давил явно мастер: короткие очереди по три-пять пуль последовательно и точно накрывали окна казармы, не давали отвечать прицельным огнем. Каманов ясно различал белые фонтанчики штукатурки, брызгавшие рядом с рамами низких окон.
Захват вышки с пулеметом окончательно решал судьбу мятежа — с этой господствующей высоты простреливались все уголки поселка. Рано или поздно, но сопротивление засевшей в казарме охраны будет сломлено. Пока же спускаться в лагерь не было нужды.
Каманов наблюдал за боем, развернувшимся внизу, и чувствовал, как волна почти забытого азарта охватывает его. По тому фрагменту атаки, который он застал, ему несложно было определить, как она началась и развивалась.
«Я мог бы вдвое увеличить личный счет, будь у меня патроны», — подумал он.
Карабин — не снайперская винтовка, но в чистом утреннем воздухе мишени были так хорошо видны, что Каманов был уверен в абсолютном результате. Резкий запах гари, долетевший от лагеря, щекотнул ноздри.
Запах гари, запах пожара. Сколько бы времени ни прошло, а этот запах против воли остро будоражил память, заставлял заново пережить странный момент совсем другого боя…
Ровное поле, плотный удушливый дым от горящих копен соломы. И развернувшаяся в атаке немецкая рота при поддержке трех танков. Каманов командовал тогда разведвзводом, его двенадцать человек на броне двух легких самоходок СУ-76 — «голожопых Фердинандов», как их называли за внешнее сходство с мощной немецкой машиной, но без брони сзади, два дня провели в рейде по тылам противника и заночевали в брошенном полуразрушенном фольварке[3]. А утром на них выкатились отступающие немцы.
Тогда, лежа со снайперской винтовкой на крыше фольварка и видя, как уверенно, не спеша подходят солдаты противника, Каманов испытал парализующий страх. На фронте ему часто бывало страшно, но так — впервые. Он никогда раньше не молился и не умел этого делать, но сейчас быстро шептал побелевшими губами: «Господи, дай прожить этот день, только один день, Господи…» Он был уверен, что и часа не проживет.
Весь тот бой, от первых выстрелов самоходок, удачно накрывших немецкие танки, до рукопашной свалки во дворе фольварка, Каманов помнил отчетливо, но как-то отрешенно, как нечто происходившее не с ним. Когда осколок гранаты ударил в плечо и он, цепляясь левой рукой за разорванные траки, заполз под брюхо подбитой самоходки, вместе с дикой болью неожиданно пришла странная холодная уверенность — он будет жить, срок жизни ему отмерен длинный.
Господа Каманов больше не вспоминал, но уверенность эту непонятную сохранил. И когда одиноким волком скитался в лесах разоренной войной Польши, и в диверсионном подразделении Армии Крайова, и при аресте, и в лагерях…
Стрельба в поселке почти затихла, можно было спускаться.
В поселке шел погром. Ошалевшие от удачи мятежа зэки метались среди горящих зданий, тащили какое-то барахло. Из медпункта, где жили и работали немногочисленные в лагере женщины, доносились истошные вопли. Каманов представил, что там сейчас происходит, — его передернуло от подкатившей к горлу смеси желания и отвращения.
Недалеко от хранилища он нашел полупустой цинк из боекомплекта «максима». Набил карманы патронами — одной проблемой стало меньше.
— Возьми. — Он протянул Федорову пистолет. — Не в карман, на брюхо сунь под ремень, бушлатом прикрой. Найди мешок и добудь сколь сможешь консервов и хлеба. Встретимся у дома майора. Срок — полчаса. Вопросы?
Каманов говорил отрывисто и сухо, к нему вернулся привычный когда-то командирский тон. Студент мотнул головой. Истерика его совсем прошла, смотрел на Каманова блестящими глазами, преданно и восхищенно.
— Пошел!
Каманов посмотрел вслед студенту. «Сопляк совсем. А приключений уже — будь здоров… Ну, пора долги отдавать».
Когда Каманов вошел в комнату майора, то сразу понял — опоздал. Захарченко сидел на полу, прислонившись спиной к кровати. Правый глаз его был выбит, и кроваво-студенистая слизь покрывала обезображенное лицо. Руки в плечах были прострелены и безвольно повисли. Он был еще жив.
«В упор стреляли», — понял Каманов, оценив пороховые пятна вокруг входных пулевых отверстий.
Вокруг майора стояли Шило, Сухарь и еще пара зэков из уголовной верхушки лагеря. Все с оружием. Клич сидел за столом, курил, глубоко затягиваясь.