– Ты с родителями живешь?

– Да, с мамой и папой. Они коренные ленинградцы. Бабушка в блокаду умерла. Вот прямо тут, в нашей квартире. А ты? Ты из Ленинграда?

Женька смущенно помотал головой. Как сказать ей, прекрасной девушке, что он деревенский олух? Но Катя не стала задавать вопросы, удовлетворившись жестом.

– Спасибо, что проводил, – улыбнулась она. Пользуясь тенью от арки дома, легонько прикоснулась губами к его щеке и быстро скрылась в колодце двора. Женька, ошеломленный, не кинулся за ней, а остался стоять на границе света от фонарей проспекта и темноты старинной арки. В душе были смятение и счастье. Он вспомнил, что забыл спросить Катю, когда она будет свободна, чтобы еще раз увидеться, и номер ее телефона не спросил…

Телефон Женька узнал позже, как и то, что Катя учится в пединституте, на филфаке, на первом курсе. Выходит, она младше Женьки на год, и это придало ему уверенности: любовного опыта не было, но старшинство позволяло делать вид, что он есть.

Он забросил лекции и таскался к ней в «пед» на Мойку, подкарауливая за углом после лекций, скупал на всю повышенную стипендию гвоздики у грузин на рынке. Грузины ломили цены, стипендии не хватало, и иногда приходилось подзанимать у Генри, который благосклонно выдавал трешку, одобрительно поглядывая на влюбленного Женьку и противно подмигивая.

Родители Кати были преподавателями института, филологами во втором поколении. Один раз она пригласила Женьку вместе с Генри и Лерой в гости к себе домой. Квартирка была небольшая, выгороженная из коммуналки, – две комнаты, в одной из которых обитали разделенные шкафом родители и Катя, а в другой стоял диван и высоченные, под старинные потолки, полки с книгами. Многие книги были дореволюционными, с «ятями», в основном русская классика, и некоторые авторы были совершенно незнакомы Женьке. Читать он любил, но потребность в художественной литературе у него ограничивалась Жюлем Верном и Луи Буссенаром, Дюма и Александром Беляевым – это из интересного, а дома, в школьной библиотеке, он не брезговал ничем, в деревне на «ура» шли и Николай Островский, и Константин Седых, и какой-нибудь Владимир Зазубрин. Катя увидела Женькин интерес к книгам, подошла к полке, вытянула одну, показала:

– Вот, очень хорошая книжка. Достоевский, «Белые ночи». Моя любимая. Хочешь почитать?

Женька к Достоевскому относился скептически, так называемый детектив «Преступление и наказание» был осилен им не полностью, он обошелся прочтением учебника литературы и критики Белинского. Но как отказаться? Женька осторожно взял книгу. Генри оторвался от веселой перебранки с Лерой, вырвал томик, покрутил, отдал обратно.

– Ну что это за сопли? Вот я такие книжки читал – закачаешься! Запрещенные. Хотите дам?

Лера радостно захлопала в ладоши.

– Только ни-ни! Это запрещено! Завтра принесу, кому первому? Ай, ладно, завтра первого Жентоса увижу на лекциях, ему и дам. А он Кате отдаст, а потом Лере.

Лера обиженно фыркнула, но обаятельный Генри тут же предложил идти гулять, есть мороженое и пить коктейль «Луна», Леркин любимый, и обида забылась.

На следующий день Генри притащил толстую пачку листов папиросной бумаги с чуть внятной машинописью, заговорщически сунул их Женьке, прошептав:

– Убери и никому не показывай! «Мастер и Маргарита»! Веселенькая вещь, не знаю, чего ее запрещают.

По таинственному тону Генри и запрещенности труда Женька сначала вывел, что книжка порнографическая, но уже с первых строк увлекся и читал до глубокой ночи. Проглотил быстро, мог бы еще быстрее, да неудобно было переворачивать тонкие, липнущие к пальцам, несшитые страницы. Генри спросил:

– Ну, как книжонка? Веселая?

Женька кивнул, но высказать свое мнение не решился, хотя предполагал, что запретили книжку правильно: а как иначе реагировать руководству, если, по роману Булгакова, дьявол властвует над Страной Советов? Однако книга зацепила, захотелось даже прочесть Библию, однако кроме «Забавной Библии» Лео Таксиля в библиотеке ЛГУ ему ничего не предложили.

В следующий раз Генри подсунул ему вполне уже эротику. «Лолита» смутила Женьку, кто такой Набоков, он не знал, перепечатку прочитал от корки до корки, краснея в подушку. Кате решил такое не отдавать. Хотя и она подкармливала податливый и жаждущий новых знаний Женькин ум порциями хорошей литературы. «Белые ночи» он проглотил за ночь, Ахматова, Есенин тоже пришлись ко двору, а запрещенный Гумилев, существовавший у родителей Кати еще в старинном издании, вообще поразил Женьку загадочностью и плавностью прекрасных строк. Ну как же не очароваться таким:

В Женькиной душе прямо всё вздымалось и требовало выплеска – любовь, обожание, желание сделать для Кати что-то невозможное. Правда, потом он узнал, что замечательный поэт Гумилев расстрелян в Гражданскую, и стихи его запрещены, потому как он был белый офицер, притеснявший рабочий класс.