– Понимаешь, – сказал Сергей, – я не пойду туда потому, что если заплачу эти деньги за чашку кофе, то как бы распишусь аршинными буквами, что я – мудак! И что поделом мне! Кстати, меня туда затащила раз погулять одна компания… Ну, нагуляли… На новый «мерседес». А потом, если уж о кофе, – встречаю я хозяина заведения в одной бане, говорю ему: что, мол, за дела? Чашка кофе – полтинник! Вы чего, обалдели? А он мне: это, дескать, ложь, вас обсчитали, скажите кто! Я разберусь! Это безобразие! Чашка кофе стоит всего сорок пять долларов!
Алихан рассмеялся, показав жемчужные, не испорченные табаком зубы.
– Тогда бывай! Отлежаться-то есть где?
– Найду.
Оставшись один, Сергей задумчиво оглядел зал, обнаружив, что стоит у глухой стены, в чьей нише красуется некий горельеф, изображающий счастливую советскую семейку: папу, маму и дитя.
В композиции присутствовало развевающееся красное знамя, голубки и – оливковая ветвь в руке женщины, у которой за блузкой розовели подкрашенные соски. Масляная бордовая краска трескалась на ее каменных губах и на ногтях ног, обутых в тапочки-вьетнамки. Глава семьи, державший на плече чахлого младенца, смотрел в поющую даль коммунизма с вдохновением загипнотизированного идиота, и Одинцов не удержался от кривой ухмылки, узрев на его убогих кроссовочках – точной копии тех, что некогда заваливали социалистические прилавки, – подведенные черной кисточкой шнурочки.
Эта скульптурная карикатура была плодом трудов либо жутчайшего халтурщика, не обладающего и мизерной толикой какого-либо художественного вкуса, либо тонкого злорадного злопыхателя над дуростью как предложенного ему проекта, так и над всей системой совдеповской лживой агитации, чье вранье в итоге кислотой изъело и вполне реальные ценности того времени, когда на лицах людей в метро и на улицах улыбки редкостью не считались.
Он постоял, глядя, как пожилая уборщица в оранжевой синтетической безрукавке старательно выжимает в ведро грязную мешковину, снятую со швабры, – серую, ветхую ткань.
И отчего-то представилась Одинцову его нынешняя жизнь с выхолощенным, напрочь утраченным смыслом сродни этой половой тряпке, пропустившей через себя пуды метрополитеновской грязи.
Игорь Володин
В Питере я проторчал неделю, каждодневно навещая следственные органы государственной безопасности, интересовавшиеся вопросами, на удивление далекими от существа возбужденного уголовного дела, а именно: в чем состоит мой сегодняшний бизнес, какое у меня мнение об американском партнере Соломоне, с кем из представителей русскоязычной эмиграции общаюсь, что представляет из себя род их занятий и образ жизни, звонил ли мне кто-нибудь в гостиницу из Москвы или из Америки? Да, и такой вопрос звучал из уст следователя – молодого интеллигентного человека со скучным лицом и голосом, в котором превалировали небрежные интонации, неприятно воздействующие на сознание.
То ли гэбэшники считали меня за дурака, то ли сознательно переигрывали, так или иначе, я уяснял, что интерес к моей персоне у них угасает, и вскоре меня отпустят с миром.
Вероятно, им удалось выйти на живой и горячий след, а оттого процедура моих допросов становилась все более формальной и даже надуманной.
Красавица солистка меня уже не навещала, разрабатывая, видимо, иные, более перспективные в финансовом и информационном планах объекты, и я прекрасно высыпался, хотя особенного удовольствия от сна, не потревоженного присутствием рядом жаркого женского тела, не испытывал.
Тофика, по словам следователя, освободили, он уехал в Москву, и данный факт царапнул мое сознание, ибо кавказский друг, зная, что я торчу в гостинице, даже не удосужился на телефонный звонок мне, попавшему благодаря его вольным или невольным аферам в глубокую и вонючую лужу. С другой стороны, такая его позиция поселяла неосознанную тревогу и подозрения.
Соломон сразу же по приезде в Москву отзвонил мне, сказав, что наклюнулось какое-то дельце, и он отбывает на неделю в Тамбов, но вот закавыка: ему нужны наличные, и не мог бы я попросить своих друзей одолжить ему сумму в размере причитающейся доли за «линкольны»?
Просьба показалась мне странной, и я ответил отказом.
Впрочем, вся эта странность разъяснилась сразу же по моему прибытию в родной город, куда наконец меня отпустили питерские гэбэшники: незамедлительно отправившись с вокзала в офис, я обнаружил там по-хозяйски расположившихся незнакомцев, активно пользующих нашу оргтехнику, кухонную посуду и мебель.
Секретарша Мария, покорно прислуживающая наглым пришельцам, воззрилась на меня, как на воскресшего мертвеца.
Из ее объяснений, происходивших на фоне щелкающего факса, попискивающих компьютеров и трезвонивших телефонов, следовало, что Соломоша, заявив ей, будто меня посадили на пятнадцать лет, спешно сдал офис в субаренду какой-то фирме, содрав с нее плату за два года вперед, впарил до кучи вселенцам наше имущество и – отбыл в Соединенные Штаты. По мнению Маши, сохранившей за собой прежнюю должность, – навсегда!