Затем, продолжая в том же тоне, маркиза стала уговаривать Скюдери не быть слишком жестокой к несчастному воздыхателю. Скюдери, которую подстрекнул этот шутливый тон, начала возражать, подбирая остроумные реплики. Она говорила, что если дело действительно зашло так далеко, то, пожалуй, она вынуждена будет объявить себя побежденной, показав таким образом свету невиданный пример семидесятитрехлетней невесты с незапятнанной репутацией. Ментенон бралась приготовить свадебный венок и обещала научить новобрачную, как вести хозяйство, чего такая неопытная девочка, конечно, не знает.

Когда Скюдери, наконец, встала, чтобы попрощаться с маркизой, и ей пришлось взять заветный ящичек, к ней вернулся прежний страх.

– Послушайте, маркиза! – воскликнула она. – Вы, конечно, хорошо понимаете, что я никогда не вздумаю воспользоваться этими драгоценностями! Что там ни говорите, все-таки уборы эти побывали в руках злодеев. Мне страшно подумать о крови, которая, чудится мне, капает с этих бриллиантов, сверх того, само поведение Кардильяка кажется мне в высшей степени странным. Не скрою от вас, что внутренний тайный голос постоянно шепчет мне, будто за всем этим непременно кроется какая-то ужасная тайна. Хотя, с другой стороны, я не могу взять в толк, в чем эта тайна может заключаться, особенно если предположить, что тут замешан такой честный и достойный человек, как Кардильяк, который просто неспособен на что-то дурное. Во всяком случае верно одно: что я никогда не решусь надеть эти бриллианты.

Ментенон полагала, что Скюдери преувеличивает, однако на просьбу последней сказать по совести, что бы сделала она сама на месте Скюдери, маркиза ответила, что скорее бросила бы убор в Сену, чем позволила себе когда-нибудь его надеть.

На другой день Скюдери описала свое приключение с Кардильяком в очень милых стихах, которые вечером прочла в комнатах Ментенон королю. Особе Кардильяка немало досталось в этих стихах при описании его шуточного сватовства к семидесятитрехлетней деве из древнего рода, и вообще все произведение было проникнуто остроумием и комизмом. Король от души смеялся, слушая эти стихи, а затем поклялся, что сам Буало должен уступить пальму первенства Скюдери, потому что за всю свою жизнь не написал ничего забавнее и остроумнее.

Через несколько месяцев Скюдери случилось проезжать через Новый мост в карете со стеклами, принадлежавшей герцогине Монтансье. Кареты со стеклами были тогда только что изобретенной новинкой, и потому, когда проезжал подобный экипаж, толпы зевак обыкновенно останавливались на улице поглазеть на него. Так и в этот раз – столько народу столпилось на Новом мосту при появлении кареты, что лошади почти не могли двигаться. Вдруг громкие крики и брань долетели до ушей Скюдери, и вслед за этим она увидела, что какой-то человек, прокладывая себе путь кулаками, пытался пробиться через толпу к карете. Оказалось, что это был совсем еще молодой человек, очень, по-видимому, расстроенный, с бледным как смерть лицом. Добравшись с трудом до кареты, он внезапно запрыгнул на подножку и, прежде чем Скюдери успела ахнуть, бросил ей на колени небольшую сложенную записку, а сам, мгновенно соскочив на землю, кинулся опять в толпу, в которой и исчез, по-прежнему пробивая себе дорогу локтями и кулаками.

Мартиньер, сидевшая в карете со своей госпожой, испустила крик ужаса, едва увидев молодого человека, и без чувств упала на подушки. Скюдери стала дергать шнурок, приказывая кучеру остановиться, но тот, напротив, почему-то еще сильнее ударил лошадей, так что они, рванувшись, с пеной на удилах в одно мгновение с громом и шумом пронесли карету через Новый мост. Скюдери вылила чуть ли не всю свою скляночку спирта на лежавшую в обмороке Мартиньер, и когда та, наконец, очнулась, бледная, с печатью прежнего ужаса на лице, то, судорожно прижимаясь к своей госпоже, пролепетала:

– Ради небесной Владычицы, чего хотел этот ужасный человек? Ведь это был он! Тот самый, который принес тогда ночью бриллианты!

Скюдери изо всех сил старалась успокоить бедную старуху, уверяя, что ничего дурного не случилось и что они, вероятно, все узнают из брошенной в карету записки. С этими словами она развернула бумажку и прочла:

«Мне грозит неминуемая погибель, которую можете предотвратить лишь вы одни. Умоляю вас, как только может умолять свою мать преданный, нежно любящий сын: верните Кардильяку ожерелье и браслеты – под предлогом необходимой переделки, починки или чего хотите. От этого зависит ваше благосостояние и сама жизнь. Если вы не сделаете этого до послезавтра, то я явлюсь к вам в дом и убью себя на ваших глазах!»

– Ну, – сказала Скюдери, окончив чтение, – теперь ясно, что если этот загадочный человек и принадлежит к шайке злодеев и убийц, то против меня по крайней мере он не имеет никакого дурного умысла. Если бы ему удалось поговорить со мной в ту ночь! Теперь же я вынуждена теряться в догадках, что все это значит. Но в любом случае, что бы там ни было, я исполню его просьбу. Я сама буду рада избавиться от этого убора, который кажется мне каким-то дьявольским талисманом, постоянно приносящим несчастье. Кардильяк же, получив его обратно, уже, конечно, не так легко выпустит из рук.

Скюдери на следующий же день хотела отправиться с бриллиантами к старому ювелиру. Но, как назло, с самого утра ее осаждали литераторы всего Парижа, приходившие к ней кто со стихами, кто с трагедией, кто с интересным анекдотом. Едва успел окончить чтение трагедии Лашапель, глубоко уверенный, что ничего подобного не написал бы даже Расин, как Расин сам внезапно появился в дверях и уничтожил соперника патетическим монологом какого-то короля. А там Буало начал блистать остроумием, осмеивая всех подряд.

После полудня Скюдери должна была ехать к герцогине де Монтансье – таким образом, посещение Кардильяка пришлось отложить до следующего утра. Страшное беспокойство тяготило все это время ее душу. Образ молодого человека постоянно возникал перед ее глазами, и какое-то смутное воспоминание подсказывало ей, что она уже видела эти черты. Ночью она несколько раз с испугом просыпалась под гнетом неотвязной мысли, что она слишком легкомысленно поступила, отказав в помощи несчастному, взывавшему к ней о спасении, и ей все казалось, что самой судьбой ей было уготовано предупредить беду и открыть ужасное преступление. Едва занялось утро, она быстро встала, оделась и, захватив с собой ящичек, немедленно отправилась к Кардильяку.

Приехав на Никезскую улицу, где жил Кардильяк, Скюдери увидела громадные толпы народа, бежавшие со всех сторон к дому ювелира. Слышались крики, брань, шум. Полиция с трудом сдерживала любопытных, старавшихся проникнуть в дом. Угрожающие восклицания: «Смерть! Смерть убийце! На куски его!» – слышались в волнующейся толпе. Наконец показался Дегрэ с отрядом стражи, перед которым толпа немедленно расступилась. Двери дома отворились, и из них жандармы почти вынесли на руках бледного, скованного по рукам и ногам молодого человека, которого толпа встретила взрывом грозных проклятий и ругательств. В ту же минуту чей-то отчаянный пронзительный вопль долетел до слуха перепуганной и подавленной каким-то дурным предчувствием Скюдери.

– Вперед! Скорее вперед! – крикнула она вне себя кучеру, который сумел наконец проехать, никого не задев, сквозь несметную толпу и остановился рядом с самыми дверьми дома Кардильяка.

Скюдери увидела Дегрэ и перед ним на коленях хорошенькую девушку с рассыпавшимися по плечам волосами, полуодетую, с печатью отчаяния на лице. Обнимая его колени, она кричала пронзительным голосом:

– Он не виновен! Не виновен!

Напрасно Дегрэ и его люди старались поднять ее с земли. Наконец, высокий, сильный жандарм, схватив несчастную огромной рукой, оторвал ее от Дегрэ и с такой силой толкнул в сторону, что она без чувств упала на каменную мостовую. Тут Скюдери не могла уже более выдержать.

– Ради самого Создателя, что случилось? – воскликнула она и, отворив сильным движением руки дверцу кареты, выпрыгнула на улицу.

Толпа с уважением расступилась перед ней, между тем как две каких-то сострадательных женщины, подняв несчастную девушку, усадили ее на ступеньки крыльца и, стараясь привести в чувство, стали тереть ей лоб и виски спиртом. Скюдери, приблизившись к Дегрэ, повторила свой вопрос.