В дальнейшем я пресекался с Лу все чаще и чаще, но наше общение ограничивалось лишь моим сухим и раболепным «госпожа» или «моя госпожа» с глубоким пятисекундным поклоном, ни мигом меньше, ни мигом больше. Илий вообще пропал из моей жизни и вспоминал я о существовании старика, только когда приходил домой и ложился спать — дед всегда тихо лежал на соседней кровати. Я был уверен, что он не спит, но говорить мне с ним было не о чем.
Все чаще и чаще я стал ощущать попытки Лу пробиться через созданную мной ментальную защиту. Я по мгновениям разложил в памяти наш бой за мою жизнь и теперь был всегда готов к ее появлению. Те остатки человека, которые где-то теплились внутри моего сознания, я обнес высокой стеной безразличия и воли, даже не обращаясь к этой стороне своей личности, если богиня была где-то рядом. Несколько раз она пыталась дезориентировать меня удавкой ошейника, но от этого моя концентрация на себе и своих ментальных стенах становилась только выше.
Я был готов к варианту того, что Лу попробует прорваться ко мне во время сна, так что после обнаружения первых попыток проникновения в мою голову всегда ложился спать, предварительно правильно настроившись. Даже если враг придет, пока я сплю, я буду готов, а мои барьеры выдержат первый удар.
Возможно, именно так душевнобольной Ницше и представлял себе сверхчеловека.
Мне были чужды человеческие эмоции и мораль, я их теперь просто не понимал. Мое тело было тренированным ежедневными нагрузками, которых хватало с избытком при работе по хозяйству, а разум чист и остёр, как лучшая бритва.
Методично, каждый шестой день недели, приносил жалование и молча клал мошну у кровати Илия, оставляя только мелочь медью на пирожки во время воскресных прогулок и за дрова для бани, за которые предпочитал расплачиваться с Ринтой лично.
На второй месяц работы Онг немного осмелел и позвал меня в шестой день сходить выпить пива с другими писарями и мытарями из управы. Я не отказался. Единственное, что все жалование не взял — выцепил из причитающегося мне кошеля пару серебряных и немного меди, а остальное оставил в кабинете Михиуса, чем вызвал его одобрительный взгляд. Управ оценил мой расчет и бережливость — необходимые для профессионального счетовода или мытаря качества.
В кабаке под незамысловатым названием «Хромой Вепрь», куда меня затащили коллеги, было не протолкнуться, и я уже подумал, что придется искать другое место. В этот момент выяснилось, что это было «домашним» заведением мытарей. Для них тут всегда в конце недели держали пустой стол вне зависимости от того, придет всего два работника управы или заявится, как было сейчас, компания из десятка мужчин. Хозяин заведения сам раньше работал в управе и был дружен со многими из мытарей и старых писарей, так что всегда проявлял чувство цеховой солидарности.
Через пару кружек пива и полчаса бессмысленных разговоров я наконец-то понял, почему в трактире с не самой дешевой выпивкой — пиво тут стоило семь медных за кружку против пяти-шести в остальных местах — было некуда яблоку упасть. На небольшой помост, в локоть высотой, прямо возле стола, где весело шумела наша компания, поднялась девица-бард.
Я скользнул по ней взглядом и понял, что даже если сейчас она просто молча простоит на импровизированной сцене полчаса, то уйдет отсюда с полновесным золотым от благодарной публики, а может и двумя.
Она была высока, намного выше большинства женщин этого мира, почти с меня ростом. Невообразимо изящные пальцы сжимали лютню, а копна длинных, чуть кудрявых рыжих волос разметалась по плечам и служила огненной оправой для тонкого, красивого, будто выточенного из белого камня лица и такой же белой гладкой шеи. Яркими пятнами на лице выделялись пухлые алые губы, и большие, голубые глаза с зеленым отливом.
Одета была бард вполне обычно для человека своей профессии: мягкие сапоги с высоким голенищем, в котором легко спрятать пару ножей и тощий кошель, светлые коричневые штаны, яркая зеленая куртка. Рубашка была ослепительно белой, а тесемки на крупной упругой груди, проступающей из-под куртки — чуть распущены, чтобы показать ровно столько, чтобы оставался простор для фантазии, но при этом не возникало никаких сомнений в том, что фантазировать было о чем. Короткие рукава куртки открывали вид на гладкую кожу кистей, на которых бард носила множество простых тонких медных и серебряных браслетов вперемешку с разноцветными фенечками. В дополнение образа на шею был повязан короткий зеленый платок, которым, как я думал, в обычное время артистка перехватывает непослушные кудрявые волосы.
До стычки с Лу вид незнакомки поразил бы меня до глубины души, и я бы уподобился всем прочим мужчинам в зале, которые сейчас жадно пожирали устраивающуюся на высоком табурете певицу. То, что она будет петь, было очевидно и сейчас меня интересовало только то, насколько хорошо.
Девица ударила тонкими пальцами по струнам, извлекая первые ноты из лютни, и красивым, глубоким голосом затянула слезливую, но очень душевную любовную балладу. Некоторые мужики к середине истории даже украдкой пустили скупую слезу, делая вид, что это копоть от масляных ламп в глаз попала.
После любовной баллады молодая женщина — а я уже присмотрелся и понял, что ей было где-то между двадцатью и двадцатью пятью годами, очень маловероятно, что больше — исполнила пару веселых песен. Закончила бард свое выступление чередой похабных частушек, от которых мои коллеги краснели, а я только одобрительно хмыкал, отмечая изобретательность неизвестного дружинника — героя бойких четверостиший.
Певица была крайне опытна в выступлениях и хорошо умела работать с публикой. Сначала демонстративно ерзала на стуле, позволяя разглядеть себя, потом, когда все смотрели на разрез ее рубашки, затянула заунывную балладу, а чтобы сделать трактирщику хорошую кассу на пиве и вине — подняла градус веселья, в конце срываясь в похабную вакханалию. При этом всем своим видом она показывала посетителям, что смотреть на нее — всегда пожалуйста, а вот трогать не стоит, что подтверждал небрежно спрятанный за пояс длинный кинжал.
На последнем аккорде девушка сорвала с шеи платок, который бросила себе под ноги на помост — для звонкой монеты, а сама глубоко поклонилась благодарной публике, давая всем желающим получше рассмотреть содержимое ее декольте. В этот момент я во второй раз отметил про себя, что девушка эта точно профессионал своего дела и в каждый ее жест, взгляд, вздох, ужимка и закусывание пухлой губы при подтягивании струн лютни — лишь игра на публику.
Монеты полетели на платок потоком. В основном трешки и половинки, но часто мелькали и серебряные, а впечатленные купцы из первого ряда, которые лучше всего рассмотрели, что у девушки пряталось под едва держащимися тесемками рубашки — вовсе расщедрились на несколько звонких десяток.
Бард отправила несколько воздушных поцелуев в зал, чем вызвала волну одобрительного гула, ловко сгребла все монеты в кучу, подхватила платок и двинулась к стойке трактира, чтобы выплатить долю хозяина за предоставленную ей возможность спеть для его гостей.
Обычные трактирщики брали с певцов и артистов десятину, как случилось и сейчас, судя по тому, как быстро произошли расчеты. В более элитных заведениях, куда заглядывали аристократы, видные купцы и командиры дружин с женами, было штатное расписание, и барды там были на зарплате, либо за большие деньги могли арендовать помост в надежде сорвать куш в пару золотых или даже «короля» от расщедрившегося барина или зажиточного торговца.