А вскоре после этого вновь приключилась со мною другая беда, страшнее и горше первой. Было в моем приходе село по имени Шихлари[109]. И жил там султан именем Ахмет-Герай[110], и имел своей женою ханскую дочерь[111]. Этот султан возжелал взять себе во вторые жены одну христианскую девушку из этого села — дочь некоего Ювана чорбаджи[112], прозываемого Кованджиоглу[113]. А та ханская дочерь не давала ему позволения взять вторую жену[114]. И так держал он ту бедную девушку четыре-пять лет: ни берет ее, ни дает позволения выйти замуж. Однажды позвали меня в Карнобат обвенчать одних. И спросил я, откуда та девушка. И они сказали мне, что это девушка, которую султан хотел взять себе второю женой, но дал позволение сейчас выйти ей замуж. И так привели ее сюда. И я поверил и обвенчал их. А спустя три дня узнал, что преследовал султан и хотел убить отца той девушки, а он убежал, и схватили ее брата, и били его крепко и взыскали с него пеню. И я тогда убоялся и впал в смятение большое. Потом пошел в одно село, называемое Костень[115], там только во всем Карнобатском кадилыке.[116] есть церковь, отслужить литургию в день святых апостолов Петра и Павла[117]. Пришел некий человек именем Милош и позвал меня по одному спешному делу. И встал я после обеда, и отправились мы с тем Милошем в путь. Глядим — в одном месте, немного поодаль от дороги, мужчины и женщины жнут ниву и двое турок возле них на конях. И когда приблизились мы к ним, Милош сказал: «Это здешний султан!». И бросился я поцеловать ему полу[118], а он спросил меня: «Ты этих сел поп?». Я сказал: «Да, я, — ваш раб!». А он сказал мне: «Ты венчал Кованджиеву дочерь в Карнобате?». Я ответил ему: «Я человек чужедальний, пришел сюда недавно и не знаю Кованджиеву дочерь!». А он тотчас поднял ружье свое и ударил меня прикладом два раза по плечам моим, затем навел на меня пистоль, а я, стоя близ него, схватил пистоль. А султан крикнул своему человеку: «Поскорее мне дай веревку повесить этого сводника!». И он пошел и снял с моего коня двурядный недоуздок и набросил на шею мне. И росло там дерево верба. И тотчас влез человек на вербу и потянул меня недоуздком кверху. Но так как руки мои не были связаны, я держал недоуздок и тянул его и молил султана пощадить меня. А он сидел на коне своем и крикнул Милошу с большим гневом и сказал: «Эй, иди сюда и подними этого сводника!». А Милош стал просить его за меня. А он, ударив его прикладом ружейным по лицу, рассек ему челюсть. Тогда султан обернул к вербе лицо свое, направил ружье на своего человека и крикнул ему: «Чего ж ты не тянешь веревку? Вот я сейчас сниму тебя с вербы!». Он тянул кверху, а я книзу, так как руки мои не были связаны. И когда поднял султан глаза свои кверху, Милош, товарищ мой, пустился бежать. И не было кому поднять меня. Тогда султан сказал своему человеку: «Слезай вниз, пойдем в село и там повесим его, чтобы видели его все люди!». И дали мне в руки моего коня вести за узду, а слуга поволок меня с веревкою на шее моей. А султан ехал за мною, ругал меня и говорил мне: «Если я не тебя убью, то кого ж? Будешь помнить, как венчал мою жену с гяуром!». А я молчал, потому что отчаялся в своей жизни. А когда меня вели полем, были трава и бурьян мне по колена, и не мог я идти. Сколько раз падал я, а слуга тянул веревку к себе и чуть было не удавил меня. А султан ехал вслед за мною, ругал меня и взвел курок пистоли за моей спиной, но курок не высек огня, потом снова взвел курок и пистоль выпалила. Но или не попал, или не целил в меня, потому что был пьян. А когда вышли мы на дорогу, сказал султан своему человеку: «Стой!». И мы остановились. Тогда взвел он курок ружья своего, навел его прямо на меня и сказал мне: «Гяур! Сейчас же перейди в веру нашу, потому что тотчас можешь уйти с этого света!». А я что мог сделать? От страха смертного пересохли уста мои, и не мог я вымолвить ни слова, а только сказал ему: «Эфенди, да разве можно веру ружьем давать? А ты хочешь убить попа, верно от людей похвалу хочешь получить?». А он немалое время держал ружье против меня и раздумывал. Наконец сказал мне: «Разведешь ли ты ту молодицу с ее мужем?». И я ответил: «Воистину, лишь только приду в Карнобат, разведу их!». «Клянись!» — сказал мне. А мне что было делать? От страха смертного поклялся я и сказал: «Валлаги биаллаги![119] — разведу их!». Тогда мне помог и его человек и сказал: «Эфенди, зачем ему их разводить, пусть он только отлучит их[120], и она сама убежит от него!». Тогда сказал он своему человеку: «Коли так, отпусти его, пусть идет своим путем!». И я, сев на коня, за четверть часа достиг села Сигмен, что оттуда в двух часах пути[121]. И там одним духом выпил три-четыре чашки крепкой ракии[122]. И когда сел я, охватил меня страх, и начал дрожать я, как в лихорадке. А не прошло и часа, подоспел туда и Милош и, увидав меня, удивился и пришел в ужас. И схватившись за израненное лицо свое, сказал: «Ох, отче мой, неужто ты жив? Я, убегая, все глядел издалеча на вербу — не висишь ли ты повешенный? Но тебя не было. А как грянул выстрел, я сказал себе: — Вот ушел с этого света бедняга поп Стойко!». Вот какие беды и страхи смертные пронеслись над моей головой. Вот как пострадал я за чужие грехи! И прожив там год, пошел я в Карабунар[123], провел и там год, и мирно провел. И когда ушел я оттуда, плакали христиане при разлучении со мною, хотели, чтобы пробыл я там и второй год. Но не было мне возможно остаться, потому что ушли дети наши из Котела[124] и пошли жить в Арбанаси[125], и потому имел я нужду пойти к ним.

И встал я и пошел в Арбанаси тринадцатого дня марта, и жил там до июля в праздности, в одном монастыре жил около двух месяцев[126]. И в те дни приехал врачанский епископ кир Серафим больной[127] и через малое время преставился ко господу. И прошло несколько дней, и пошел я к протосингелу[128] тырновскому киру Григорию попросить его о некоторых монастырских нуждах. А он сказал мне: «Ты оставь монастырь, потому что мы хотим поставить тебя врачанским епископом!»[129]. А я отрекался как недостойный такого сана. Первое — стар я годами, был я 54 лет. А другое: слышу я, что эта епархия разбросана по многим малым селам и потребно немалое служение[130]. А он говорил — непременно хотим поставить тебя епископом! И в этих разговорах протекло дней пятнадцать. На самый день воздвижения честного креста[131] пришел в дом наш архидиакон[132] кир Феодосий и сказал мне: «Вот, отче, прошло столько дней, как приглашает тебя владыка стать архиереем, а ты не хочешь. А сейчас послал меня господин митрополит (было имя ему Матфей), у него там и четыре епископа его с их советниками, и все тебя находят достойным быть врачанским епископом[133]. А ты подумай и дай ответ — хочешь или не хочешь быть епископом, потому что я для этого пришел!». «Слушай, — говорит, — отче! Мы ходим в слугах по двадцати лет и не можем удостоиться принять архиерейство. А другие посулы дают и молителей посылают, а к тебе пришел дар этот без хождения в слугах, без посулов и без молителей». А как я размышлял, какой ответ дать мне, начали дети мне говорить: «Почему, отче, не хочешь ты согласиться, когда тебя просят, чтобы иметь и нам отца архиерея!». И я склонился на их уговоры и пообещался. И архидиакон поцеловал мне руку и ушел восвояси. После позвали меня в митрополию, где были и епископы, и я поцеловал им руку. Был день четверг. И велел мне митрополит быть готовым: «В воскресенье рукоположим тебя в архиереи!». Но вот как случилось: рукоположили меня во священника в лето 1762-е, месяца сентября в 1-й день, в воскресенье. А в архиереи рукоположили меня в лето 1794-е снова в месяце сентябре в 17-й день, в воскресенье. И в те одежды, в которые был облачен тогдашний архиерей кир Гедеон[134] в Котеле, облачили меня, когда хиротонисали[135] в архиерея. И как стал я архиереем, в тот день великая радость была в митрополии, а в доме нашем трапеза и угощение великое. После того жил я в Арбанаси три месяца, доколе приготовился и доколе пришли берат и указ из Царьграда[136]. И поднялся я пойти в епархию мою декабря в 13-й день. Но была лютая стужа и снег. Имел я намерение прийти в епископию мою на рождество Христово. И когда пришел я в Плевен[137], подивились христиане, как дерзнул я в такую пору во Врацу пойти.

Но вот пришла первая смутная весть.

И я спросил: что это за смущение во Враце? И они мне сказали, что у Пазвандоглу[138] свара с Генч-агой и с Хамамджиоглу[139], что прогнал их из Видина. И они собрали часть войска из турок и албанцев биться с Пазвандоглу. Но как не могут пойти они в Видинский кадилык[140] из-за войска Пазвандоглу, остаются во врачанских селах[141]. Как же идти мне во Врацу? Просидел я в Плевене три дня, а на четвертый день отправился во Врацу. Послал вперед себя селян, чтобы, если есть войско в селах, пошли навстречу нам и сказали мне и возвратился бы я опять в Плевен. И так дошли мы до села Коинларе[142], что на полпути до Врацы. Но в полночь пришли люди и сказали, что нагрянуло в село Браница[143], что и в часе пути от Коинларе, около 400 пандуров Пазвандоглу[144]. А как мы то имя пандуры не знали, овладел нами страх. Не знаем, куда идти? Послал я людей нанять мне телохранителя. Но от стужи и от страха не хочет никто идти. Настал обед, люди не идут. А мне страшно, чтоб не пришли пандуры и не раздели нас. Едва нашли одного турка, и тронулись мы из села. И приблизившись к Враце, видим, что много войска выходит из Врацы навстречу нам. А мы не знали, что это за войско. И покамест узнали, какого страху набрались. А то были врачане[145] — шли прогнать войско, что обобрало и раздело донага врачанские села.

И пришел я в свою епископию, а она не краше тюрьмы[146], — да ничего! И приняли меня христиане радостно. И ходил я по церквам по воскресеньям и праздникам и говорил поучения на нашем болгарском языке. А те христиане, не слыхав от другого архиерея такие на нашем языке поучения, почитали меня неким философом. Ходил я по селам и собрал владычную подать[147]. Но милостыни, по обычаю, дали мне весьма мало[148], потому что в том году был большой голод во всей Болгарии. Двадцать пара была окна муки[149]. Обещались впредь, если даст бог урожай, помочь мне.

Обойдя Врачанский кадилык, в месяце июне решился пойти в Плевен собирать и там. Приблизясь к Плевену, послал я людей, чтобы известили, что хочу прийти туда. Вышли навстречу нам некие попы и сказали: «Владыко, невозможно тебе прийти сейчас в Плевен, потому что бьются в нем Топузоглу и Налбантоглу[150] за аянлык[151], кому из них быть аяном. И не выходит ни один христианин из своего дома!». И мы ночью тайком вышли. И, проходя мимо Плевена, слышали, как раздаются выстрелы из ружей. И доколе обошли его, что страху набрались! И пошли мы в Арбанаси. И как вышел я из епархии, божиим попущением в тот год разразилась внезапно чума[152]. И вспыхнула вся епархия, и местечки, и села, не осталось чистым ни одного села грехов ради наших. И в том страхе смертном жил я в Арбанаси четыре месяца[153], и что собрал с Врачанского кадилыка денег, прожил их. В месяце октябре пришли плевенцы за мною и сказали: «Есть еще чума, но больше у турок[154], а у христиан помалу пресеклась!». И пошел я с ними в Плевен. Пришел один поп поцеловать мне руку. Смотрю, — лицо у него как в огне горит. И когда хотел он от меня уходить, слышу, другой поп ему говорит: «Зачем поцеловал ты у владыки руку, неужто не видишь, что на тебя напала чума?». И воистину это было так, потому что тою же ночью он умер. Наутро пришли просить у меня попов погрести его. «Если не пошлешь, — сказали — попов, мы пойдем к аге и силой возьмем их погрести его! Они доселе всех чумных погребли, так почему не погребут и этого попа?». А мне что было делать? Послал их, и погребли его. А наутро пришли все ко мне, и не приметил я, как замешался меж них. Надумал я отслужить литургию и причаститься святых тайн, а там что бог даст! И ходил я потом по Плевену и по селам, святил воду повсюду[155], и бог меня сохранил. И так прошли два года, и что собрал я, едва выплатил тем владычную подать и проценты, и покрыл потраченное, но не смог сбросить с долга.

А в лето 1796-е напали гайдуки пазвандовы[156] и заняли все села и городки, и не мог я уже выйти никуда. Посылал я попов собирать владычную подать, но с трудом и половины не могли собрать. В этом же году поднялся румелийский вали Мустафа-паша[157] с 40 тысячами войска на Пазвандоглу. И держали Видин много времени в осаде, но не могли ему сделать ничего. И когда ушел восвояси Мустафа-паша, гайдуки пазвандовы вновь заняли всю мою епархию. В лето 1797-е собрались кырджалии[158] с пазвандовыми людьми и напали на Врацу. И держали ее в осаде восемь дней, и бились, и не могли войти внутрь[159]. А я два дня до того ночью побежал в Рахово[160], чтобы уйти в Валашскую землю[161]. Той ночью оторвался у вьючника конь наш, и потерял я двести грошей с чем-то. И доколе добрались мы Дуная, что страху натерпелись, один бог ведает. И пошел я в Арбанаси, пожил немного там, доколе уберутся кырджалии из епархии моей. И вновь вернулся под осень во Врацу. В лето 1798-е вновь двинулось многое множество царского войска на Пазвандоглу[162], потому что владел он землями до Рущука и Варны. Поднялся капудан-паша из Царьграда[163] с толиким войском и толикими пушками, и прехвальный Караосманоглу из Анатолии[164] и другие двадцать четыре паши и все аяны из Румелии. Сказывали, до трехсот тысяч войска собралось на Видин[165]. И держали его в осаде, и бились шесть месяцев, но не могли сделать ему ничего[166]. А я тогда куда только не убегал: в одном овечьем хлеве жил в январе месяце двадцать дней, пока минет первое войско. После того, как поочистилась помалу дорога, ночью, пошел я в Тетевен[167] лесом, и ветви едва не выкололи мне глаз. И там провел я два месяца. И как пошло первое войско на Видин, поднялся я из Тетевена и пошел во Врацу к воскресению Христову. И по пути едва не убили меня одни турки за чужую вину. Тогда Силяхтар Хюсейн-паша[168], идя к Видину, сжег Габрово[169], а Арбанаси разграбили кырджалии[170], что были с ним. И наш дом весь ограбили, и не осталось ни ложки, ни плошки. И мою одежду, и бумаги, что имел, все взяли, и весь дом раскопали[171]. А дети мои убежали в Котел, а оттуда ушли в Свиштов[172]. А я, так как не было мне возможно из-за войска ходить по епархии моей, пошел с тырновским протосингелом собирать подать с Тырновской епархии. А затем пошел я в Свиштов и нашел детей голыми: сидят на рогожке, а у меня не было денег купить им одежу. Скорбь большая!

В августе месяце пошел я в епархию мою. И все войско было у Видина, билось, чтобы взять его. И что страху набрался, ходя по селам и собирая подать. Возвращались и бежали турки делибаши[173] из войска, раздевали людей по селам, а субаши[174] их обирали. А я ходил по селам. И, наконец, когда Пазвандоглу на святого Димитрия разбил и рассеял царское войско[175], я был в селах. Разбрелись по селам турки, бегущие из Видина. А сколько страданий перенес я и страхов натерпелся, доколь добрался, наконец, до Врацы, какие горы, и холмы, и долы не обошел! И провел там день-другой, и пришла весть, что идет на Врацу Алевпаша[176] с пятнадцатью тысячами войска. Ночью пришли турки отводить дома под постой, и я, услышав это, встал той ночью в восемь часов[177], чтобы бежать из Врацы вон. Ночь — темная, пора — дождливая, а гора крутая, высокая, сколько раз падал я на пути, доколе дошел до Черепишского монастыря[178]. И, придя в монастырь, не нашли мы никого: монахи убежали, монастырь заперт, и не знаем, где они. Хорошо, что встретился на дороге один поп-сельчанин, который знал, что убегают они в одну пещеру[179], и привел нас к ним. И остался я там у них в той пещере двадцать четыре дня, простыл и разболелся. И четыре дня больной лежал там, потом согрелся и помалу выздоровел. И встал я, чтобы пойти в другой монастырь, что Софийской епархии[180]. Но там горы высокие, на коне нельзя ехать, а у меня ноги болели, и не мог я идти пешим. А всход и сход оттуда — два часа. И пока взошел и спустился я, воистину слезами оплакал жизнь мою. И там прожил 14 дней. И пришло мне письмо из Врацы, что убил капудан-паша Алев-пашу в Рахово[181], и войско его рассеялось. А во Врацу пришел другой, Юсуф-паша,[182] зимовать там. И пишут, что епископия пуста, и Юсуф-паша — добрый человек и чтобы пришел я в епископию. А снег был глубокий, зима лютая, десять часов пути оттуда едва за три дня прошли. И во Враце прожил я десяток дней спокойно. А после пришли во Врацу десять дружин албанцев. И как не было свободных домов для жилья, поселились душ пятнадцать в епископии жить там и чтоб я кормил их. А горница была всего одна, — была и другая, да разрушили ее турки. Пора — зимняя, стужа — большая, потому что сначала была не епископия, а подворье церковное для монахов, где им останавливаться. И покамест улучил я время сбежать от них, сколько лжи употребил. Да и в какой дом пойду, когда все они полны турок! Пошел я к татар-аге[183]. Я — в зеленой шапке[184], а он меня спрашивает — что ты за человек? Скажу — владыка, — не будет мне на руку, и сказал им: доктор я. И они спрашивали меня о лекарствах, и что мне было возможно, дал им ответ. После, так как был вечер, пошел я к одному христианину, и он принял меня в свою семью, потому что не было другого свободного дома нигде. А слуги мои стояли на дворе, и видел я, что они умирают от холода. Хотел я уйти из Врацы снова, но нашинские албанцы стерегут городские ворота и спрашивают всякого, кто выходит и кто входит. Что мне было делать? Послал я наперед конюха-вьючника с двумя турками тамошними, а я закутал голову свою шерстяным платком и взял в руку кнут, и велел идти вперед конюху, и будто татарин паши быстро вышел из ворот[185]. И не узнали, что я за человек. И пошел я опять в Черепишский монастырь. А в епископии те албанцы разворовали постели и посуду, а жито, и ячмень, и вино — все съели, и выпили, и продали. И в этом монастыре не мог я остаться, встал и пошел в другой, что подале от Врацы. Пришли мы вечером поздно в одно село. А оно все разбежалось, нет ни одного человека, нет хлеба, нет дров, а мороз лютый, ночь долгая, декабрьская, едва не померли от стужи. На утро встали рано. Дороги нет, снег глубокий, четыре часа пути до Карлюковского монастыря[186] едва за два дня одолели. Там пробыл я пять-шесть дней и праздновали рождество Христово[187]. И туда начали приходить турки из войска, потому что, вернувшись из Видина, по всем городкам вокруг были паши, а по селам ходили пашовы люди, больше чтобы кормиться и обирать села. И не было мне возможно жить и в том монастыре. И пошел я вновь в Тетевен и там пробыл 40 дней. И пришли некии люди в феврале месяце и сказали, что убрались делибаши капудана-паши[188], две тысячи которых зимовало в Плевене. И я обрадовался и пошел в Плевен, но не пришло мне на ум, что во Враце Юсуф-паша, а в Ломе[189] Гюрджи-паша[190], а в Волощине напротив Лома Силяхтар Хюсеин-паша, все наилютые грабители. И если подадутся на Плевен, куда мне бежать? Не бежал я, не потому что некое зло сделал, а потому что имя мое большое — владыка. А паши — грабители, коли схватят меня, и десятью кошелями не откупиться![191] А у меня при себе нет и ста грошей! Добрались мы до Плевена в мясопустную субботу[192], и жил я мирно до сырной пятницы[193]. Вечером поздно нагрянули делибаши Гюрджи-паши. Поразбивали двери, пришли и в наш конак[194] 12 делибашей с конями. А у нас нет ни хлеба, ни ячменя, ни половы, ни сена. И взмолились мы им, и дали денег, и пошли они в другой дом. И сказали, что наутро придет Гюрджи-паша с четырьмя тысячами. А мне куда бежать? Вон нельзя никуда выйти, а быть в христианском доме невозможно. И убежал я из дома и укрылся в одном турецком гареме[195]. Думал, что Гюрджи-паша останется день или два и после уйдет. Но не стало так, потому что он пробыл десять дней. И когда вышел он, в тот день пришел и Хюсеин-паша с шестью тысячами войска. И не оставили ни христианских, ни турецких домов пустыми. Поднялся крик и вопль турчанок, да кто их слушал! Пришли и в наш дом, но не было там места для коней, и не пришелся он им по вкусу. А пока они ходили и внутри и вокруг дома, я со страху побежал к старшей жене в гареме[196], а она по их обычаю отворачивала лицо свое от меня, чтобы я не глядел на нее[197]. И этот паша пробыл 15 дней. А я так просидел в том турецком гареме 26 дней. Был великий пост[198], а у турка не было ничего для еды. Лавки заперты, а у всякого христианина в доме были свои турки, и у кого было на уме подумать обо мне и принести мне какую-нибудь снедь? А тамошние люди не весьма научены иметь архиерея в почете. Пусть уж без снеди, но много дней и без хлеба оставался, потому что тот турок был бедняк и больше кукурузный хлеб ели[199]. Было немного квашеной капусты, а другого ничего. Но что страха было, чтобы не пошел кто и не выдал меня, потому что много денег хотели взять с меня. А как их у меня не было, думалось мне, что убьют меня. И когда ушли они (турки. — Н. Д.), вышел я из того гарема и пошел в дом моего эпитропа[200]. И не прошло и трех дней, и произошла в городе большая смута. И спросил я: «Что это?» И сказали мне: «Кырджалии подошли к окраине города и хотят войти в город во что бы то ни стало!». И гляжу, замужние турчанки и христианские жены, каждая неся с собою изряднейшие из вещей своих, плачут и бегут в турецкую укрепленную часть[201]. Тотчас же поднялись эпитроп и жена его, взяли немного вещей с собой и побежали из дома своего. А мне куда бежать? Советовали мне некоторые люди пойти в один постоялый двор[202], что огражден крепко каменной стеной; есть там и много турок, и не смогут взять его кырджалии. И я пошел в тот постоялый двор и прожил там 15 дней, пока не ушли кырджалии к Тырнову. Но вот подошел святой Лазарь[203]. В тот день вышел я из постоялого двора и пошел на подворье Божьего гроба[204] и мирно провел страстную седмицу[205]. А на самую пасху служил литургию[206], и радовались мы. А в девятом часу пошли мы на вечерню[207]. По обычаю, когда начали приветствие с «Христос воскресе!», услышали, как потрясся город и раздались общий вопль и крики. И все люди, что были в церкви, побежали вон. Остался я один в церкви, облаченный в архиерейские одежды. Слышу извне крики и плач, но не знаю, что это за гомон людской. И не смею выйти и выглянуть вон, потому что церковная ограда слабая, видно отовсюду. И в тот час излился свыше град с орех, но мало продолжался и прошел. Тогда пришел один священник в церковь и сказал мне, что пришли Пазвандоглу гайдуки около двух тысяч. И поразбивали ворота и двери, и в нашем подворье расположились, и все мои вещи растащили. А мне куда идти? Голова пошла кругом! Тогда были там сборщик налога с овец и коз кир Константин[208] со слугой[209] со стражниками и душ 60 овчаров с ним пришли на базар взять по обычаю овец как налог. И послал я того священника к нему, и пришли его люди, и взяли меня из церкви, и привели меня в его дом. И жил я там 19 дней. И там были из пазвандовых людей на постое, пьяные, и чинили зло. Того ради взял кир Константин двоих людей от аги, которого звали Гошаницали-Халил[210]. И жили они там с нами, вместе хлеб ели. Приходили извне и кырджалии. И я сидел меж них, валашская баранья шапка у меня на голове, — звали меня писец[211] Стоян. Не мог я ни прочитать что-либо, ни молитву сотворить. Однажды сказал мне Константин чорбаджий: «Мы, — сказал, — хотим идти в Тырново, но через Волощину[212], потому что не смеем из-за кырджалиев идти напрямик». И стал я думать, что мне делать. Остаться в Плевене среди кырджалиев одному — не след. Пойти во Врацу — не смею. Пойти с ними в Волощину? Что там буду делать? Хотелось мне пойти во Врацу, но не смею взять турка провожатого, чтобы не сказал обо мне кому-либо. И взял я одного человека христианина у Константина чорбаджия, и встали мы ночью, а ночь — короткая, майская. Четверо нас — через леса, через поля наугад идем, а не дорогой. Дошли мы до Искыра реки[213], а ту реку без ладьи не переплыть никак. Напротив село Коинлари. Кричим, — не слыхать от речного шума. Людей — ни души, а вечер настал, дождь пошел. Выстрелить из ружья не смеем — потому в селе быть, может гайдуки Пазвандоглу. Что нам делать? Потеряли голову мы. Наконец, увидели мы коровьего пастуха, и он узнал нас и пошел сказать в село. И приплыли люди в ладье, а ладья эта — смертное корыто — вместила трехчетырех человек, а коням надо переплыть безо всего на себе. А когда погнали мы коней переплыть реку, взял да убежал назад в лес один конь. Боже мой, что нам делать? Стемнело. Те кони переплыли на ту сторону, а этот убежал в лес. Тех ли стеречь, этого ли ловить? А эту смертную реку ночью, в темени, как нам переплыть? Все утонем. Но помог бог, и тот конь не ушел далече, вернулся и пошел к другим коням. И как переплыли мы ту реку, полегчало у нас на душе, потому что около Врацы не было такого страха от кырджалиев. И пришли мы, наконец, во Врацу. И тот год прожил я там до святого Димитрия, не смел выйти никак. И после святого Димитрия встал я и пошел в Плевен, и там были пазвандовы гайдуки. И жил там до святого Николая[214], и собрали попы подать. После увидел я, что начали те пазвандовы гайдуки во множестве собираться в Плевене, и убоялся я, чтоб не учинили мне какого зла. И ушел я из Плевена в лето 1799-е в месяце декабре и пошел я в Никополь[215], чтобы переехать Дунай и пойти опять в Волощину. Но как Дунай замерз с обеих сторон, нельзя было перейти его. Потому остался я в Никополе шесть дней. После услыхал я, что идет в Никополь Диавур-имам[216], и убоялся я, и много денег дал, и перевезли нас через Дунай, но с каким страхом! Проломился лед и провалился один из коней и утонул. А других коней связали и на доске по льду выволокли. И пока дошли до Зимнича[217]; едва не померли от стужи. А Валашская земля — голая, не видно ни дороги, ни жилья, шесть часов пути едва за три дня прошли.

В лето 1800-е опять поднялось войско царское на Пазвандоглу: Мурузбей бухарестский[218] из Волощины и паши из Туретчины. Но ради какой причины, сказать вам? Был один султан в селе Вербица, который был славен тем, что победил немцев при Гюргево[219]. и потому возгордился и не хотел покориться визирю, что был в Шумене с войском турецким. И визирь повелел разорить его палаты. А он убежал в Московию и прожил там шесть лет. После пришел под рукою московскою в Царьград[220], и повелел ему царь вновь выстроить себе палаты. А когда уходил он в Вербицу, собрал войско из турок и христиан. И пошел в Видин, — незнамо о чем толковали с Пазвандоглу. Но пошла молва, что уговорились с Пазвандоглу султану стать царем, а Пазвандоглу — визирем[221]. Ради того ли или иного, но опять двинулось войско на Видин. А мне что делать? Денег и на прожитье не стало, подать с меня ищут. Уйти — худо, не уйти — опять худо. Сперва надобно взять позволение у видинского паши на сбор владычной подати. А я — без митрополии и без епископии, и невозможно мне взять позволение. Был один монах именем Каллиник в Волошине, в монастыре Мариуца игумен[222]. И был он человек непокорный, не клонил головы ни перед кем, а наипаче перед угровлахийским митрополитом. А тот по некоему суду заключил его в тюрьму[223]. А он по своему упорству что сделал! Послал человека в Видин и обещал Пазвандоглу сорок кошелей[224], чтобы учинил его архиереем Видина, так как Пазвандоглу по некой причине имел гнев и ненависть против видинского архиерея[225]. А тот Каллиник монах, зная это, потому и пошел в Видин, надумав некую хитрость. И прогнал Пазвандоглу того архиерея[226] и взял у него все, что он имел, и послал того Каллиника быть в митрополии наместо архиерея[227], пока не придет ему позволение от патриарха учинить его видинским владыкой. А я, имея с тем Каллиником дружбу с давних времен, послал просительное письмо к нему, чтобы имел он смелость перед Пазвандоглу получить от паши или от его кехайи[228] позволительную грамоту пойти мне собирать владычную подать. А он мне писал: «Иди во Врацу и пошли человека, чтобы я передал тебе дозволение паши». А я не знал таковую его хитрость, встал и пошел во Врацу. И минуло несколько дней, пока послал я человека моего в Видин; а Каллиник прислал позволение Пазвандоглу для меня с вестником, чтоб он взял меня и привел в Видин. И пошел я в Видин, и два-три месяца служил в церквах. Так было написано и в позволении паши, что нужен я христианам на малое время совершить им требы и вновь уйти в епархию свою. А как начал я просить дозволение, пришел ко мне человек паши и сказал мне: «Доколе не станет этот Каллиник владыкой, нельзя тебе никуда идти!». А мне что было делать бедному, худо я обязался! И прожил я в Видине три года, и чего не натерпелся от того Каллиника монаха. Жил я у него как некий последний слуга, не хотел он никак признавать меня за человека, не то что за архиерея. Был с турками, с гайдуками Пазвандоглу заодно. И не смел я слова промолвить, не пускал меня никуда отлучиться, только в церковь, и то с каким-либо священником. Но даже если бы и пускал меня, болели у меня ноги и не мог ходить я, в церковь и то все в телеге ездил. И осада эта длилась два года с половиной; что страху я натерпелся и сколько скорби и забот имел! И началась третья осада Видина. Но далеко были: в Плевене сидел Пляса-паша[229] с 15 тысячами албанцев, а в Белковице[230] — Гюрджи-паша[231] со стольким же войском, а в Валашской земле — Мурузбей[232] с Ибрагимом-назыром[233] и Аидин-паша[234] с таким же войском. А Пазвандоглу имел при себе кырджалиев три полка Манафа-Ибрагима[235] с двумя тысячами кырджалиев. Он сразил Пляса-пашу, взял все боевые припасы, что имел он, и привез все в Видин. А Пляса-паша побежал, куда глаза глядят. И привели из его войска в Видин около тысячи душ. И дал им Пазвандоглу по ковриге хлеба и разогнал их. А другой кырджали Филибели Кара-Мустафа[236] напал врасплох ночью на Гюрджи-пашу и взял все его боевые припасы и привез в Видин. А другой главарь орды (белюк-баши. — Н. Д.) был Гушанцали-Халил[237]. Еще много таких гайдуков Пазвандоглу стояло крепко против царского войска. И не дали ему подойти к Видину близко. И наконец с позволения Пазвандоглу перешли кырджалии в Волощину и сожгли Крайову[238] и села, и много людей поубивали. Тогда побежал бей Михаил Вода в Брашов[239] и митрополит угровлахийский, и все бояре и епископы валашские от страха от кырджалиев. И так заключили мир с Пазвандоглу[240]. И тогда послал Пазвандоглу того Каллиника в Бухарест с пятьюдесятью турками к Ипсиланти-бею бухарестскому[241], и хиротонисали его в видинские архиереи с позволения бея. И как вернулся он в Видин, тогда и я через месяц попросил позволения уйти в свою епархию, — спустя три года. Но кырджалии были в епархии моей, и было мне невозможно пойти туда. И надумал я пойти в Крайову[242] побыть там, потому что очень мне докучил этот Видин, и ждал я только часа поскорее выбраться оттуда. И прожил я в Крайове дней двадцать, и большое мне почтение воздал каймакам Костаки Караджа[243]. И когда жил я в Крайове, однажды пришла весть, что идут кырджалии в Крайову. И в ту ночь убежали каймакам из Крайовы, и бояре, и торговцы, и монахи, и попы. Остался я один в епископии. Хотел и я бежать, но повозки не мог найти, и сколько страху набрался и там. Но не пришли они. После возвратились все и пришли в дома свои. А я, увидев, что кырджалии не уходят из епархии моей, поднялся из Крайовы и пошел в Бухарест к детям, которые там проходили высокие науки в Бейской академии[244]. И пошел я и поклонился святому митрополиту угровлахийскому именем Досифею[245], человеку старому летами, ученому и в мудрости наставленному. Он меня принял с любовью и повел меня к бею, что был Константин воевода Ипсиланти[246], и к некоторым боярам и рассказал им, как прожил я в Видине три года и столько нужды и скорби претерпел. И позвал меня в митрополию и дал мне келью жить там у него и всякий день бывать на трапезе его. И пересказал я ему все свои беды: как наперво провели меня и дали мне епархию дорого — за пятьдесят пять кошелей. И как четыре года не ходил я в епархию свою и не взял ни одного гроша, ни дал владычную подать, ни платы с сотни за эти деньги, и стали они долгом более восьмидесяти кошелей. Епархия разорилась, сел не осталось, сожгли их кырджалии и гайдуки Пазвандоглу, люди разбежались по Волошине и по другим странам, а Синод[247] не верит и ищет с меня все сполна. И невозможно мне управиться с этой епархией и с этим долгом. И он сжалился надо мною и попросил бея получить для меня от Синода паретис — отпускную грамоту[248], чтобы быть мне свободным от этой епархии. И бей, бог да наградит его долгоденствием, послушал его и отправил просьбу в Синод и принес мне отпускную грамоту. И освободился я от тех страхов и от тех временных зол. Есть, однако, одна скорбь, и боюсь бога, чтобы не судил меня бог, что я, взяв оную паству на плечи мои, оставил ее. Но паки надеюсь на бога всемилостивого, ибо не оставил ее ради почивания своего, но ради большой нужды и тяжкого долга, которым меня обременили те, кто не верил, что разорился народ, а более всего та сторона, что близ Видина — обиталища варварского и гайдутского.

Потому и тружусь я сейчас днем и ночью написать несколько книг на нашем болгарском языке[249], чтобы, если невозможно мне сказать им устами моими и услышать им от меня грешного некое полезное поучение, то хотя бы могли прочесть писание мое и упользовать себя. А за меня недостойного бога да молят и, невежество мое исправив, трудившегося прощения сподобят, дабы получить и нам десных стояние в день страшного воздаяния[250]. Аминь! Сие мы усердно вам желаем, а вы к трудившемуся благосклонны будьте и здравствуйте!

Автограф Софрония Врачанского — список «Истории славеноболгарской» Паисия Хилендарского, сделанный Софронием в селе Котел в 1765 г. София, Народная библиотека «Кирилл и Мефодий», № 368, авантитул.

Приписка Софрония Врачанского (автограф) к сделанному им (в селе Котел, 1765 г.) списку «Истории славеноболгарской» Паисия Хилендарского. София, Народная библиотека «Кирилл и Мефодий», № 368, лист 1.