— Э, нет, Рогоза, мы этот вопрос уже обсуждали. Я теперь никому не верю, потому исполнение возьму на себя. А там будь что будет…

Над узким окошком бани, походившим на амбразуру, под застрехой — между крышей и стеной — копошились и весело пищали воробьи. Макс со злостью стукнул в стену ногой. Воробьи на мгновение стихли и тут же принялись щебетать как ни в чем не бывало.

— Чив, чив, чив.

На разные голоса, но с одинаковой радостью. И азартом.

— Жив, жив, жив! — слышалось Максу. И от ярости, от досады, от страха перед неизбежностью предстоявшего он готов был завыть как одинокий, попавший в западню волк.

Проклятые! Они во веки веков так! Мало он им откручивал головы! Мало! Теперь день их торжества. Погань серая — жив! Жив! Жив!

Да, он жив, но что будет через нисколько мгновений?

Макс готов был заплакать. Слезы щипали глаза. Горло сдавливали рыдания, которые он усилием воли превращал в звериный рык. Нос тек и сопливился.

— Чикин, выходи!

Голос Гуся обрел полную силу звучания и эхом отразился от недалекой кромки леса.

Макс узнал его — зычный, строгий.

Пальцы Макса дрожали, и он ничего не мог поделать с этим унизительным проявлением страха.

Макс знал — Гусь не простит ему смерть Щербо. Они были закадычными друзьями, вместе служили лет десять, вместе их загоняли в Чечню, оба вернулись оттуда с одинаковыми мыслями о глупости тех, кто затевает войны, вдвоем ездили на охоту и рыбалку, совместно давили по „гусю“ на нос в воскресные дни. И страшнее всего — Гусь не милиция. Он — не закон. Он — возмездие. Скорое и беспощадное. Надеяться на то, что от него можно уйти живым, было делом бессмысленным.

— Собаки! — Макс готов был расплакаться и завыть во весь голос, если бы это сулило ему прощение. — Собачья кость!

Он ругался и громко стонал, захлебываясь злостью. Ему давило на мозг проклятое воспоминание. Хмырь Борисов, с которым он сидел в „обезьяннике“, напророчил ему неудачи. И вот сбываются предсказания. Наступило время, когда черное дуло глядит на него, на Макса. Бездонное, страшное.

Сам Макс часто заглядывал в ствол автомата, когда проверял его чистоту. Обычная дырка в черной трубе со сверкающей блеском поверхностью и пологими спиралями нарезов. Но это когда автомат твой. А когда он смотрит на тебя из чужих рук, ощущение бывает иным.

Чувства, которые переживал Макс, не были раскаянием. Это был мерзкий животный страх. Он леденил сердце, заставлял дрожать руки. Однако сложись все по-другому, удайся Максу выскочить из тисков окружения, он бы не поднял рук и не сдался. Он бы продолжал бежать и снова стрелял, убивал. Он бы им показал, чего стоит. Да, показал бы, а потом гульнул б вволю по случаю удачного избавления от беды.

А может, не сдаваться, а решить свою судьбу самому? Уйти по-мужски красиво и просто? Даже не заглядывая в черную дыру дула, которое держат чужие руки? Ведь его может держать милиционер, в которого ты прицелишься, или исполнитель, когда по приговору тебя поведут в подвал и поставят к стенке. Видишь, какой небогатый выбор. При любом раскладе дуло будет смотреть на тебя. И тогда выбьют всю дурь вместе с твоим дыханием.

Нет, надо уйти красиво. Ведь куда проще сунуть ствол собственного автомата в рот и нажать на спуск. Ты ничего не почувствуешь, но другие потом еще долго будут говорить: вот был лихой парень, не сдался!

Макс поднес автомат к лицу. От оружия тянуло едким запахом пороховой гари. Сунуть ствол в рот не удалось. Мешала массивная мушка. От запаха пороха воротило с души, и тошнота подступала к горлу.