В этот момент произошло и первое знакомство с нашими попутчиками. К нам из соседнего купе (тоже II категории) заглянул худощавый, подтянутый молодой человек, уже экипированный в костюм-тройку, при белой рубашке и при галстуке с серебряной булавкой.
– Доброе утро! Вижу, вы уже встали. Простите великодушно, нельзя ли у вас солью разжиться? – искательно попросил он. – А то нас трое мужиков в купе едет, и, как на грех, все про соль позабыли. Вы же люди семейные, наверняка запаслись…
Это лицо с узенькой щеточкой светлых усиков я где-то уже видел. Ну да, ну да, в НКИД, на собрании. И представили его тогда, как 2-го секретаря посольства. Именно он давал собравшимся накачку насчет соблюдения бдительности в ходе поездки и соблюдения правил безопасности. Звали его, помнится, Николай Сергеевич. А вот фамилию запамятовал. Или тогда его вовсе по фамилии не называли?
Лида тут же протянула ему бумажный фунтик с остатками соли.
– Нет, нет, – взмахнул он рукой, немного отстраняясь, – а вам что останется?
– А мы уже позавтракали, – объяснила жена, – свои продукты подъели, и дальше нам соль уже без надобности.
Худощавый церемонно поблагодарил и скрылся за дверями своего купе.
Смоленск мы миновали еще ночью, и теперь поезд катил уже по белорусской земле. Скоро, в 10:05, Минск, а оттуда рукой подать до границы. Пока завтракали, пока мыли руки после курицы, пока пили чай с печеньем, поезд медленно подполз к платформе Виленского (бывшего Либаво-Роменского) вокзала в столице Советской Белоруссии. Для довольно провинциально выглядевшего по тем временам Минска здание вокзала можно было бы назвать роскошным. Пышно украшенные декором терема с двумя башнями, окна с витражами производили приятное впечатление. Здание сильно пострадало во время советско-польской войны, и было восстановлено к середине 20-х, получив второй этаж, сделавший постройку не менее пышной, но более солидной и важной. Стоянка длилась недолго – достаточно, однако, чтобы полюбоваться железнодорожной архитектурой. И вот с паровозным гудком состав отправился в сорокакилометровый путь к станции Негорелое. Здесь, на западе наших земель, осень, как и в Москве, уже вступила в свои права, и пятна пожелтевших, а временами – красноватых листьев то и дело мелькали среди зелени сосен. До листопада, однако, было ещё далеко, и придорожный лес радовал глаз пышностью своего разноцветного убранства.
Не прошло и часа, как, постояв еще несколько минут на двух или трех полустанках, курьерский №1 (в международном расписании значившийся как «Манчжурия – Столпце»), подкатил к довольно симпатичному деревянному вокзалу станции Негорелое – последнему вокзалу на советской стороне границы. Здесь стоянка на целый час – ничего не поделаешь, таможенные формальности занимают немало времени. Нас, впрочем, ограждает от них мой дипломатический паспорт. Поэтому есть время прогуляться с детьми по платформе, благо, стоит теплая, солнечная погода, поглазеть на публику и на выездную арку над железнодорожными путями с надписью-лозунгом «Коммунизм сметет границы между странами!».
Поезда, прибывавшие с другой стороны границы, встречал и иной лозунг: «Привет трудящимся Запада!». Впрочем, арка с лозунгом была расположена так, что разглядеть надпись из окон вагонов было почти невозможно – разве что высунувшись. Да, когда Советская республика пребывает во младенчестве, такая пропаганда, может быть, и хороша, и при всей своей прямолинейности и, прямо скажем, непродуманности, несет печать наивной искренности. Но долго на этом играть нельзя. Даже не самый грамотный человек способен понять, что поездом «Париж – Негорелое» к нам главным образом не «трудящиеся Запада» ездят. А «смести границы»… Уж лучше сделать, когда сможешь, а не обещать.
Прогуливаясь по платформе в ожидании отправления, то и дело натыкаюсь на полузнакомые лица из состава нашего будущего постоянного представительства в Женеве. Я уже сменил кепку на шляпу и теперь церемонно приветствую своих новых сослуживцев, прикасаясь пальцами к полям и слегка наклоняя голову. Среди нашего персонала обнаруживаются и семейные – видны две девочки и три мальчика заметно постарше наших. Поэтому скорое знакомство, как это бывает у сверстников, между ними вряд ли завяжется. Вот разве немного погодя…
Литвинов тоже прогуливается по платформе, вместе со своей женой Айви, что-то обсуждая приглушенным голосом со своим заместителем по делегации, полпредом СССР в Греции, Владимиром Петровичем Потёмкиным, не испытывая ни малейшего желания отвлекаться на общение с другими сотрудниками постпредства.
Но вот таможенная суета закончена и наш состав снова трогается в путь, к полустанку Колосово, где, собственно, и проходит советско-польская граница, и где стоят в небольшом отдалении друг друга две погранзаставы – наша и 2-й Речи Посполитой. На этом пути в вагонах находятся наши пограничники – идет проверка документов перед пересечением границы. В Колосово поезд притормаживает, и они выходят. А мы продолжаем движение, проезжая мимо линии колючей проволоки, натянутой на деревянные столбики – так поляки обозначили границу со своей стороны. Видны патрули Корпуса охраны границы. У всех – винтовки с примкнутыми штыками. Пограничники – в круглых фуражках (а не конфедератках, как большинство польских военнослужащих) с черным козырьком, отороченным серебряной окантовкой. В остальном форма у них, как и у прочих поляков – серебряные орлы на фуражках, польский вензель на гранатовых, с зеленой каймой, петлицах воротника…
Миновав линию границы, поезд несколько ускоряется и вскоре, точно по расписанию, в 12:40 по московскому времени, мы прибываем на первую польскую станцию по ту сторону границы – Столпце. Тут стоит довольно новый симпатичный беленький вокзал. Европа, понимаешь… На этот раз для совершения пограничных и таможенных формальностей в вагонах появляются представители жандармерии и таможенной службы. Жандармы как раз в конфедератках, с большим медным орлом и козырьком с медной окантовкой. Пышность их мундиров прямо режет глаз после простоты красноармейского обмундирования (да даже и командирского). Они разукрашены металлическими эполетами, аксельбантами и множеством галунов и блестящих пуговиц. В дополнение к этому – галифе, заправленные в высокие сапоги со шпорами и, конечно, огромная кобура с пистолетом.
От одного из соседних купе доносится малопонятный разговор на повышенных тонах. Но можно догадаться, о чем идет речь – польская таможня в это время славится своим неуемным стремлением отнести к контрабанде все, что только взбредет в голову. А уж их привычка изымать едва ли не любую, вывозимую из СССР, художественную литературу (не без пользы для себя…), объявляя ее «коммунистической пропагандой», и вовсе стала притчей во языцех.
Дети сначала, не отрываясь, смотрят на польских пограничников за окном, а затем с явным любопытством, смешанным со столь же явной опаской, разглядывают преисполненных важности и самоуверенности жандармов. У Лёньки на лице прямо-таки большими буквами написано желание задать целую кучу вопросов, но в присутствии чужих он на это не решается. Его надежде вывалить на нас с Лидой эти вопросы сразу после ухода жандармов не суждено было сбыться – во всяком случае, немедленно. Здесь в Столпце (или Столбцах, если угодно), заканчивается колея русского стандарта ширины, и начинается европейская. Пассажирам нашего поезда надо пересаживаться в другой состав, стоящий уже на европейской колее – в поезд, который во французском расписании значится как D 24 «Столпце – Варшава – Берлин – Париж – Кале».
Спальный вагон II-го класса, в который мы переместились, имел не слишком много различий с тем, которому предстояло вернуться в Негорелое. Немного иные детали отделки, чуть теснее коридор… А так – те же четыре полки. Спальный пульмановский вагон европейского типа.
После Столпце за окном потянулся пейзаж, практически ничем не отличимый от белорусского. Собственно, это ведь Западная Белоруссия и есть. Так же бедненько. Но и добравшись до Великопольши, не замечаю существенных перемен. Разве что среди бедных крестьянских домишек стали изредка попадаться домики малость побогаче. Впрочем, особо увлекаться разглядыванием пейзажей за окном мне не приходилось – Лёнька, не сумев расспросить о жандармах, восполнил это упущение потоком других, не менее жгучих «А это что?», «Зачем?» и «Почему?», порождаемых каждой новой деталью, мелькнувшей за окном. Встречные поезда, крестьянские телеги у переездов, семафоры, жандармы на станциях, паровозы, заправляющиеся водой, – всё требовало комментариев, а то и длинных рассказов. Надюшка обычно не проявляла инициативы, довольствуясь тем, что мы с Лидой рассказывали брату, лишь изредка требуя дополнительных разъяснений.
Так и ехали до самого Парижа. Разве что на еду прерывались, да на сон, да ещё на пограничный контроль…
В вагон-ресторан мы не ходили. На польской, да и на германской территории как-то не очень хотелось оставлять купе с вещами на попечение местного проводника. Поэтому и на обед, и на ужин, и на завтрак, еду из вагона-ресторана заказывали через того же проводника, и она прибывала к нам вместе с разносчиком, нагруженным судками, образующими целую гирлянду. Точно так же поступали и остальные сотрудники постпредства, действуя строго по инструкциям, данным Николаем Сергеевичем. Лишь Литвинов с женой позволял себе посещение вагона-ресторана.