Он подождал, пока старик прочел, тут же оторвал кусок скатерти со своим автографом, поджег его зажигалкой и размял пепел в пепельнице, говоря:

— Понимаете? Они забрали «Кедр», вывели его на орбиту и все такое. И они ликвидировали моего отца, Шварца и всех остальных. Между прочим, Зара Бешметова еще в июле чувствовала, что это случится, она просила Шварца срочно уехать всей лабораторией в какую-нибудь экспедицию. Она говорила: «Мы должны бежать, все! Я, как кошка, чувствую, что тут что-то случится!» Но ее, конечно, никто не слушал. К тому же Фетисова лежала в роддоме на сохранении беременности — как мы могли ее бросить? А когда Зара сказала, что едет в Болгарию в санаторий, мы ее запрезирали. Шаевич ей в глаза сказал: «Это будет первый ребенок в нашей лаборатории! Как же вы можете уехать? Неужели вам плевать на коллектив?!» Знаете, что она ответила? «Коллектив, — говорит, — это от слова „collective“ — совокупляться. И вся ваша советская власть — тоже от этого. А я с вами не совокуплялась, меня сюда привезли из сибирского концлагеря. Пока!» И уехала. За два дня до путча!

— А вы?

— Меня они не арестовали только потому, что я в те дни расходился с Аней и был в запое. У меня тогда начались мужские проблемы, и я пил и спал где придется — то в Кунцеве у какой-то шалавы, то в Люберцах. А когда пришел к маме за деньгами, там сидел дядя Саша. Ну, Пашутин. Я думал, он будет про Аню права качать, мол, как я могу бросить его племянницу! А он сунул меня в машину, отвез в Шереметьево и первым же самолетом выбросил за границу, в Брюссель. Я с похмелья даже не понял, что и зачем. Он говорит: «Лети, я твоему отцу обещал, что ты будешь жить!» Ну и все рассказал — и про «них», и про гибель отца, Шварца… Пашутин с моим отцом со школы дружил и был моим крестным, я потому и на Аньке женился.

Однорукий помолчал, потом сказал осторожно:

— А… а как эти они узнали, чем занимается ваша лаборатория?

Стас замер, но его руки сжали китайскую чашку с такой силой, что собеседник отнял ее.

— Не нужно. Сломаете. Что с вами?

— Ничего… — Стас повернулся к японцу и снова сказал что-то по-английски. Тот кивнул, налил из бутылки саке в маленький фарфоровый кувшинчик и подал Стасу.

Стас, даже не переливая в рюмку, залпом выпил и вернул японцу за новой порцией.

— Хватит, — сказал ему однорукий. — Я слушаю.

Журавин посмотрел ему в глаза и вдруг…

— Я… — Голос у него сел, на глазах появились слезы. — Я… Это я протрепался! Да… Это я в «Арагви» спьяну ляпнул, что наш «Кедр» очистил Москву от совковой ненависти. А как это до них дошло, я не знаю — клянусь! Там были только близкие друзья, честное слово! Но назавтра они ворвались в ЛАЭКБИ! И все — тогда я запил. Сначала втихую, а потом… — Он все-таки взял у японца новую порцию саке.

Однорукий не мешал ему. А когда Стас выпил, спросил:

— Кто знает об этом?

— Никто… — вздохнул Стас, — никто не знает, я даже Ане не сказал. Я просто пил как свинья. И пью по сей день. Сижу у нее на шее и пью…

— И Аня не знает про ГРУ, про «Кедр», про Бешметову?

— Нет. Как я могу ей сказать, что из-за меня все погибло? Мне вешаться надо! А я…

— Ну ладно, ладно! «Вешаться»! А кстати, где Бешметова?