— Не знаю, Жорж, удачная ли это была мысль применить гипноз. Вы не кажетесь мне сейчас достаточно уравновешенным, чтобы подобным образом извлекать из вас информацию, которую вы старательно прятали в самой глубине своего мозга и которая никогда не должна была выйти на поверхность…
Я был оглушен.
— Она убила его! Убила собственного ребенка! Я полагал, что она была безумна, но не до такой же степени!
Он возразил мне таким тоном, как будто мы обсуждали ход во время бриджа:
— Жорж, все-таки подумайте, и вы поймете: она
Совершенно уже не владея собой, я закричал:
— Но она же хотела его убить!
— У многих женщин бывают моменты кратковременного помешательства. Припадки, когда им хочется убить своих близких. Вспомните легенду о Медее: в ней как раз рассказывается о ненависти, которую иногда испытывают к тем, кого любят.
— Избавьте меня от вашего пустословия, доктор. Я только что убедился, что моя мать была сумасшедшей убийцей, и мне решительно насрать на Медею вместе с Эдипом.
Ланцманн нахмурился:
— Послушайте, Жорж, но существует еще возможность, что вы присутствовали при сцене, которую неверно интерпретировали. При сцене, быть может, даже придуманной вами.
— Что вы этим хотите сказать?
— Жорж, вы пришли мне рассказывать истории про воскресшего брата, извлекли на свет божий погребенные воспоминания, и, право же, я не знаю, может, у вас потребность верить в этого брата? В немецкого шпиона или кого там еще…
Я чувствовал, как меня охватывает холодная ярость. Это не Ланцманн два дня назад толкнул человека в пустоту, а я, и это не Ланцманна безымянные убийцы, и Макс, и Фил, и Бенни пытались ликвидировать, а меня! Нет, он не способен меня понять. Здесь я был так же одинок, как с Мартой, как перед лицом всего мира. Одинок в своей собственной шкуре, а из-за Грегора одинок в шкуре другого человека!
— Мне надо идти.
— У вас еще пятнадцать минут…
— Дарю их вам. К черту, доктор, я скверно чувствую себя.
— Да, выглядите вы не блестяще. Скажите, вы помните свое пребывание в клинике после катастрофы?
— Смутно.
— А саму катастрофу?