Группа собралась на территории предоставленной губернатором недостроенной казармы в помещении, предназначенном для офицерской столовой. Сегодняшнее совещание сопровождалось мрачным молчанием, невеселыми мыслями и тяжелой тоской…
Вопрос, который поднял Хас, был злободневен и требовал однозначного и недвусмысленного решения. А его как раз и не было… Собственно, все было просто: следовало законсервировать своё вооружение и снаряжение из будущего (или настоящего – либо прошлого, которое стало теперь настоящим, хрен разберёшь), до наступления некой весьма и весьма сложной ситуации, а пока перейти на то, что считалось массовым оружием поражения (живой силы противника) в существующих условиях. Довод был один, но зато железобетонный – боеприпасы рано или поздно кончатся, и тогда группа, по сути, станет беззащитна. То есть сравняется возможностями с местными военными и потеряет одно из основных своих преимуществ. А при таком раскладе рано или поздно для всех начнётся игра на выбывание.
У противника здесь большой резерв живой силы. У группы – нет. Технологии изготовления патронов никто не знал. Точнее, знали, но лишь в общих чертах, да и то не все. Изготовить их в это время не представлялось возможным: нет технологии, нет оборудования, нет квалифицированного персонала… да ничего нет, в принципе! Имелся, конечно, собственный «кулибин» в лице Кинцера, который на лету схватывал идеи и нередко находил пусть примитивную, но возможность воплотить их в жизнь в той или иной форме. Вот только двигался прогресс в его лице поистине со скоростью улитки на склоне Фудзи… Но, тем не менее, уже имелись первые образцы нарезного оружия, и шли работы над казнозарядной винтовкой.
И все-таки очень тяжело было расставаться с привычным для XXI века вооружением. Все чувствовали себя голыми. Даже остальные, казалось бы, важные вопросы отошли на второй план. Но выбора не было: Хас был прав, необходимо было законсервировать все снаряжение, которое попало в этот мир с ними, до лучших времён, переодеваться во все местное и вооружаться тем оружием, которое было на данный момент. Осваивать его, думать над тактикой применения… Словом, забот было много. По факту, единственное преимущество, которое оставалось у офицеров перед другими, – это знания. Так себе преимущество, надо сказать. Лёне тоже немного не по себе становилось от этой мысли…
Но это было ещё не всё – группе, привыкшей действовать автономно, теперь были подчинены отряды шотландцев, а вскоре придётся обучать и акадское ополчение, придумывать для него тактику, стандартизировать вооружение, готовить бесперебойное снабжение боеприпасами и питанием. Это, конечно, являлось задачей всей группы, да и было на кого опереться в этом деле – на Аластера Фрейзера и некоторых его подопечных. Но имелась и ещё одна головная боль, за которую ответственность ложилась в первую очередь на его, Лёнины, плечи.
Необходимо было озаботиться вопросами безопасности – как собственной (а для кое-кого ещё и таковой своей семьи), так и сакраментальным вопросом, кто из ополченцев на самом деле будет «играть за другую команду».
А что на острове Святого Иоанна уже наличествуют английские агенты, и что некоторые из них попытаются внедриться в ополчение, к гадалке не ходи. Нужно было обдумать контрмеры – но для этого надо будет оценить обстановку на месте. На это нужно время, а его-то и нет – форты нужно освобождать уже этой осенью, иначе будет поздно.
На севере, чуть подернутые дымкой, виднелись невысокие горы, поросшие лесом. На юг до горизонта простиралась водная гладь, а за кормой, на востоке, тут и там красными сполохами пестрели клены на Орлеанском острове. Кончилось наше время в Квебеке… Теперь эскадра из шести кораблей – четырех фрегатов и двух шлюпов – идет в Порт-ля-Жуа на южном берегу острова Святого Иоанна. Там нам предстоит создать полк из акадцев – французского населения тех мест – и отвоевать форты Босежур и Гаспаро на перешейке Шиньекто, вероломно захваченные в июне англичанами. Но, пока мы на борту корабля, у меня появилась возможность немного отдохнуть и осмотреться.
– Это уже море? – спросил я у пробегавшего мимо матроса.
Тот с трудом подавил смех:
– Нет, конечно, господин русский офицер. До моря еще больше суток ходу. А что южного берега не видно – так река широкая. Здесь – четыре лье[7], а потом будет еще шире.
Господин русский офицер… Кто бы мог три месяца назад подумать, что я – сержант нью-йоркских скаутов, да еще и на четверть индеец – стану русским лейтенантом… Взяли меня в плен в бою у Аткваначуке, далеко на юге, недалеко от того места, где быстрая Джуниата, спустившаяся с Аппалач, впадает в широкую и сонную Сасквеханну. Оказалось, что в деревне этой жила моя родня по матери – но единственный, кого я убил, был человек, много лет назад надругавшийся над мамой и оставивший ее умирать. Спас меня от смерти русский полковник Хасханов – тогда он был майором, точнее, морским капитаном третьего ранга; он предложил мне искупить вину перед своим родом. А после того, как я был ранен в битве в Медвежьих горах, и более серьезно – при Мононгахеле, он меня спросил:
– Сержант, вы показали себя очень хорошо. Мы решили предложить вам перейти в русское подданство.
Я долго не раздумывал. Всю жизнь я был чужим – для англичан, потому что был на четверть индейцем, да и отец мой был шотландцем-католиком; для сасквеханноков, потому что я был на три четверти белым; даже в нью-йоркских скаутах я не раз слышал, как за моей спиной меня обзывали полукровкой, хотя в лицо меня никто никогда не рискнул бы так назвать. Но русские были совсем другими; у них все были своими, а один из них, майор, а теперь подполковник Жумашев, с позывным Руссо, выглядел почти как индеец, разве что глаза его были более узкими.
По словам Хаса, один из их офицеров говорил, что все равно, какой у тебя цвет кожи или разрез глаз – для врага все мы русские. И я себя уже начал ощущать русским. Единственное, что меня огорчает – это то, что русский язык дается мне с трудом, но я его учу, как могу. У меня уже даже получается построить простое предложение, пусть не без ошибок, но так, что меня понимают мои собеседники, особенно когда мы говорим о делах военных.