– Для чего?
Клод вела себя словно зеркальное отражение Филиппа – она так же подняла брови, только губы её горестно искривились, желая выдать это за улыбку.
– Жить для того, чтобы просто длить существование? Каждое утро просыпаться, есть, испражняться и не иметь при этом других потребностей?
– Почему только так?! – вспылил герцог. – Разве нет для тебя никаких других радостей?
– Есть. Но эти радости останутся и без меня. И солнце будет светить, и цветы распустятся в срок, и снег выпадет, когда придёт время. И дети родятся… Те, которым может помешать та война, что теперь идёт. Она ведь не кончится, если не дать ей достойного отступного, и я понимаю, какую жертву требуют от нашего короля. Раз он отдаёт Жанну, значит, на всё готов ради мира на своей земле. Но, видимо, на Божью посланницу не поднимается рука даже у врагов. Что ж, я тоже на всё готова! И готова её заменить на костре, иначе, зачем судьбе было угодно довести нас до клятвы идти вместе до самого конца?
У Филиппа перехватило дыхание. Кто мог рассказать ей?! Хотя, нет, не так… Это не удивляло – она и сама могла понять, потому что вообще видит и понимает всё не умом, а каким-то иным разумением… Поражало другое – кто ещё, кроме Клод, мог вот так вот увидеть их тройственный – с французским королём и Бэдфордом – подлый заговор?! Кому бы ещё пришло в голову оправдывать высокими целями действия, никакому оправданию не подлежащие?!
– Какие глупости ты говоришь, – пробормотал он, скорее машинально.
– Может и глупости. Но вы, господин мой, спросили, хочу ли я жить, а я ответила «зачем?», потому что бывает и так, что жизнь оказывается бессмысленнее смерти. Это я и хотела объяснить. А ещё то, что все вы – и господин де Ре, и наш Лотарингский герцог, и даже Жанна – все ошибаются, ожидая от меня чего-то, чего я постичь не могу. Одни считают, что я могу пророчествовать, другие уверяют, будто должно придти время, в котором я должна буду что-то совершить. Но, что можно совершить, если ждать удобного времени? Чем плохо то, которое есть? Оно плохо, поэтому и надо что-то делать теперь! И другого дела, кроме того, чтобы быть рядом с Жанной и помогать ей у меня сейчас нет!.. Продайте меня, ваша светлость! Хотя бы ради того, чтобы всё скорее закончилось. А оно закончится. И, может быть, даже не так горестно, как кажется. Англичане тоже люди и тоже верят в Бога. Услышав Жанну на процессе они ведь могут понять, что мирная жизнь и для них милее всего, правда?
Герцог в замешательстве покачал головой.
– Наивное дитя, – только и сказал он.
Но задним умом отметил про себя, что доводы, которые привела Клод, вполне пригодны для спасения души.
– Барон не поймёт меня…
– Знаю. – Девушка потупилась и еле заметно вздохнула. – Меня бы он тоже не понял.
Филипп вдруг снова почувствовал то волнение, которое так ему мешало последнее время. Ну да, барон ни за что бы не понял и не отдал бы её на смерть, а он – герцог Бургундский – он достаточно смышлён… Поэтому она и противилась. Знала, что Филипп её продаст.
– Есть у тебя какие-нибудь желания? – спросил герцог, вкладывая в голос всю ласковость, на которую был способен. – Я готов выполнить любое.
Клод вскинула глаза, и впервые, вместе с удивлением, в них было что-то новое, радостное.
– Есть! – как человек, не верящий своему счастью, прошептала она. – Я очень хочу увидеть зеркало. Если у вас есть, можно мне на себя посмотреть?
Голос её прервался, как будто просьба содержала в себе нечто немыслимое, и герцог тоже молча кивнул, сделал знак следовать за ним и быстро отвернул лицо. Нет, если и существует где-либо мир для этой девочки, то ему там не место. Как и ей не место здесь, рядом с такими, как он…
– Если хочешь, можешь жить тут до отъезда, – сказал герцог, распахивая дверь комнаты, где обычно одевался, и где висело на стене безумно дорогое, посеребрённое с одной стороны венецианское стекло. – Я велю вынести отсюда всё, кроме зеркала, и принести твою кровать.
Но Клод покачала головой.