– Я просто знаю, что она отказалась выдавать Жанну из Боревуара. Это не могло не затормозить переговоры.

– Может быть… Но, может быть, и нет.

Мадам Иоланда глубоко вдохнула, словно ей не хватало воздуха.

– ТУ девушку нельзя убивать, Шарль! Она больше, чем просто Дева из пророчества! Ты сам только что упомянул римского прокуратора, значит, чувствуешь… понимаешь… Ты сам уверен, что Филипп упрямится из-за неё, и разве это не доказательство?!

– Доказательство чего?

Шарль отвернулся от герцогини и медленно обошёл стол, над которым, словно в монашеской келье, висело распятие. Мгновение он смотрел на тёмный крест, потом приложил руку к груди, где, поверх алого расшитого золотыми нитями камзола, висел крест уже золотой, и поднял на мадам Иоланду просветлённый взор.

– Помните, матушка, как вы учили меня быть королём? У вас это всегда было просто и понятно – соблюдай заповеди, суди по законам рыцарства, не будь слаб и обязан… А потом появился граф Арманьякский, который научил, что королю не повредит изворотливость и та жестокость, которая, единственная, порождает в подданных тот священный трепет, с которым потом о жестоком правителе станут говорить «Великий!». Я усвоил и одно, и другое, а потом ещё и третье, когда бежал из взбунтовавшегося Парижа, чтобы начать счёт своим потерям. А где потери, там страх. И тем третьим, что я усвоил, стало осознание того, что все королевские премудрости, которым вы меня учили, и все жестокие коррективы графа Бернара ничего не стоят, если этот самый народ, который чуть голову мне не свернул, не увидит во мне второго после Бога, то есть, Его помазанника! Тогда они меня не принимали, и я начал терять – сначала уверенность, потом достоинство и разум, потом ваше уважение и свои земли… И я бы потерял всё окончательно, не появись в Шиноне эта ваша Жанна.

Шарль с горькой усмешкой покачал головой.

– Это был бы ваш величайший дар, матушка, не узнай я, что это всего-то ваш дар… Я же поверил. Правда, поверил! Я подумал – вот она, дева от народа, которая пришла сказать, что помазанник Божий есть во мне, и в него верят! Что победа возможна, а с нею возможно и то, о чём я тогда, в Шиноне, боялся даже мечтать! И вот оно, свершилось! Орлеан спасён! Потом Кресси, поход по Луаре к Реймсу, коронация… Вы, матушка, должны были лучше хранить вашу тайну. Но даже там, в походе, ещё была надежда на то, что всё получится так, как вы и хотели. Надо было сразу убрать эту Жанну. Увезти, спрятать, заставить прилюдно принять постриг, прямо там, в соборе! Как дар Господу за свершившуюся коронацию! И я бы простил… Я поверил бы вам, матушка, даже зная, что всё это чудо ваших рук дело!

Шарль отступил на шаг от мадам Иоланды и почти прошептал:

– Но она осталась.

Потом вдруг грохнул кулаком по столу и закричал по-бабьи, истерично:

– Она осталась! И требовала, требовала, требовала!!! А потом увела Алансона и всё войско под Париж! А я, коронованный помазанник Божий, остался, как дешёвый «экю», с которым благородный рыцарь воевать не пойдёт! И всё…

Он запнулся, поискал глазами кувшин с вином и не найдя, жадно выпил воду для рук прямо с цветками лаванды, которые в ней плавали. После этого немного успокоился, судя по тому, что голос его стал снова тихий, почти плаксивый.

– Вы же сами видели, как заносчиво она стала говорить со мной… Даже если вы, матушка, ничего не сказали Жанне о её происхождении, то это сделал Алансон, я уверен…

– Нет…

– Не перебивайте меня! – снова закричал Шарль. – Дайте уже высказаться самому! Хоть раз! И даже если я ошибаюсь, это уже ничего не значит! Ваша Жанна слышала чьи-то там голоса, но этого могло ведь и не быть на самом деле. Зато я действительно слышал голос! И это был глас Божий, который сказал мне: «Ты, и только ты!» И теперь я могу ошибаться, заблуждаться, могу догадываться, могу видеть самую суть и не видеть её же… Я теперь КОРОЛЬ! Я избран не случаем, не придворными интригами и не этим народом, который чувствует только собственный голод, собственную бедность, несчастья, похоть – всё только своё, понимаете?! Меня призвал Господь для миссии более сложной и долговременной, чем та, которую все приписывали этой вашей Жанне! И я никому не позволю мешать мне!!!

Внезапно, пугая герцогиню, Шарль заплакал. Это было в равной степени неожиданно и страшно. Шарль плакал со злостью человека, обманутого в своих ожиданиях, постоянно повторяя сквозь слёзы: «Я помазанник Божий! Только я…». И мадам Иоланда вдруг похолодела. «Он ни за что не выкупит ни Жанну, ни Клод… – догадалась она. – Он не просто их не спасёт – он хочет, чтобы они погибли… Особенно Клод. Потому что соперница в праве на трон – это одно, а соперница в праве на Божье откровение – откровенная угроза тому единственному, за что он ещё цепляется, чтобы быть королём, а не считаться таковым… О. Господи! Он снова хочет убедиться в том, что достоин своего права!..»

– Шарль, – ласково произнесла герцогиня, – дорогой мой сын… Мне жаль, что я забрала вас у матери так поздно. Не прилагая к тому усилий, она воспитала в вас то, что ни я, ни граф Бернар так и не смогли переломить. Вы по-прежнему мальчик, ищущий любви и уверенности в себе. Но избранный путь не даст вам того, что вы ищете, зато я знаю путь другой, который всё вам вернёт.

Шарль перестал всхлипывать. Он замер и слушал, не глядя на «матушку», но в его напряженной позе она ошибочно усмотрела желание понять и снова её послушаться.