– По существу вопроса ты что-нибудь сказать можешь? – осведомилась я.

– Молодые люди дергаются и нервничают, в то время как Вадим – спокоен и благородно печален. По всем детективным законам злодей именно он.

– Слушай, а реальный мир может быть устроен не по детективным законам?

– Наверное, может. Но зачем же нас тогда в школе учили, что литература – зеркало жизни?

– Не литература, а Лев Толстой, – огрызнулась я. – И не жизни, а русской революции.

– Ну как знаешь, подруга, – Светка пожала плечами. – Я-то что? Я же сразу предлагала тебе его прикарманить.

– Кого, Льва Толстого?

– «Ты сердишься, и значит ты не прав» – это кто-то из антиков сказал, а уж они – не спорь! – никогда не ошибались.

С годами на картинах реальности оседает какая-то дымка или пленка, которая делается все более и более плотной. Сквозь нее все труднее видеть, действовать и чувствовать. Чтобы воспринимать все всерьез, приходится каждое утро рвать ее и выкарабкиваться наружу. Маленький Принц называл эту процедуру «полоть баобабы». Разрываемая пленка трещит как выбеленный на солнце старый брезент. Я слышу этот треск каждое утро.

В это утро он смешивался с бодрым потрескиванием тыквенных оладий, которые жарила Зоя на огромной чугунной сковородке. Сковородка напоминала о блокадных репродукторах и культе личности. За окном шел снег пополам с дождем, похожий на протянувшиеся с неба до земли грязные, размахрившиеся веревки.

Внезапно мне захотелось оказаться среди цветущих магнолий. Когда-то, подростком, я была с мамой на южном побережье Крыма и тогда видела их впервые. Они произвели на меня сильное впечатление.

– Наталья! – окликнула я соседку, которая пробовала с другой стороны готовность гречневой каши. – Вы хотели бы теперь увидеть цветы магнолий?

– Чего это?! – женщина резко обернулась на пятке и потеряла тапок.

– Они – огромные, – попыталась объяснить я. – Для наших широт просто невероятные, размером с суповую тарелку. Вспыхивают в сумерках словно плавающие в воздухе лампионы. У них тяжелый, завораживающий, можно сказать, эротический аромат.

Наталья нащупывала тапок с выражением тупой обиды на лице. На изгибе ее подбородка лежала гречневая крупинка. Вторая прилипла к пухлой нижней губе.

– Ну ты, Анджа, скажешь тоже! – протянула она. – Монголии какие-то…

Я подумала о том, что мое нынешнее озорство – отдает откровенной низостью. Но вместе с тем не лишен забавности тот факт, что Наталья и прочие соседи из-за моей речи и образа мышления считают меня существом другой породы, почти инопланетянкой. Несмотря на то, что я хожу с ними по одним улицам, и посещаю общий ватерклозет.

Из-за примитивности собственного устройства и тяжелой жизни все мои соседи – жуткие ксенофобы. Кто-то не любит «черных», кто-то – евреев, кто-то – депутатов. Интересно, распространяется ли их ксенофобия на меня? А я сама?

– Нет. У меня точно нет никакой ксенофобии по поводу своих соседей. Честное слово, – прислушавшись к себе, пробормотала я. – хотя я и не люблю пролетариат…

Наталья явно с трудом удержалась от того, чтобы не повертеть пальцем возле виска и в сердцах прихлопнула крышкой кастрюлю с кашей. Я подала ей старый, дырявый гобелен, в который она заворачивала гречку, чтобы не остыла до прихода дочери. У меня в семье, когда была жива бабушка, тоже так делали. Сверху завернутую кастрюлю еще накрывали подушкой. Вероятно, это пережиток тех времен, когда плиту топили дровами и разжечь ее и разогреть кашу было делом долгим и трудным. Я хотела рассказать Наталье на примере гречневой каши о том, как пережитки сознания отстают от уходящего вперед технологического бытия, но вовремя остановила себя.