Задоров вообще проявлял исключительную наблюдательность. Он мог часами лежать в укрытии, не спуская глаз с зубров. Вся их скрытная жизнь оказалась записанной у него в тетради. Как едят, спят, играют. Для удобства он дал имя многим быкам и зубрицам, так и писал о них: «Задира», «Руслан», «Чудо», «Рыжий», «Бойкая», «Мамаша», «Лабица». Он знал все их солонцы по Кише, любимые чесальные горки и деревья, мог сказать, кто поранился или приболел и почему.
Явившись от границы зубрового парка у истоков реки Ходзь, Борис с тревогой сказал мне и Кожевникову:
— В стаде больные. Руслан всегда первым выходил на луг, ловчее его ни один зубр траву не стрижет, а тут, смотрю, плетется позади всех, вышел на луг, схватил лопухи раз, другой, пена изо рта, и все головой туда-сюда, будто больно ему жевать. Так и простоял, свесив голову, пока в лес не вернулись. И почему-то хромает, Мамаша без аппетита. Больные, эт-уж точно.
— Станичные бычки поблизости случались?
— В начале сезона раза два домашний скот выходил на зубриные пастбища. Я разыскал пастухов, предупредил, даже границу им обозначил. Но, в общем, одну траву они какое-то время щипали.
Подозрения усиливались. Контакт с домашним скотом! Недоглядели!
На другое утро Кожевников, Задоров и я поехали к стаду. Успели к рассвету. Легли. И сразу заметили, что две зубрицы ведут себя как-то странно, а Мамаши, старой коровы, среди вышедших на луга нет.
Начали поиск. У солонца, по тропам, на местах отдыха, известных Борису. Наткнулся на зубрицу Василий Васильевич. Мамаша лежала, подогнув ноги и уткнувшись носом в землю, словно хотела почесать морду, да так и осталась. Еще не остыла.
Мы не дотронулись до нее, не подпустили коней. Длинными шестами свалили на бок, ими же раздвинули рот. Язык, губы — все в язвах. Копыта тоже. Ящур, очень заразная болезнь…
Весь день рыли яму, столкнули туда зубрицу, зарыли, а на место захоронения натаскали хвороста и запалили.
В тот же вечер, впервые за много лет, рука моя поднялась, чтобы выстрелить в зубра Руслана, когда он, шатаясь, вышел на опушку леса. Смертельно раненный зверь вздрогнул, шагнул и упал. Я опустил винтовку. У Бориса от слез заблестели глаза. Его любимец. Красавец зубр! У нас был только один способ побороть заразу.
Звери исчезли в лесу. Руслана мы зарыли. Задоров получил приказ оставаться на лугу до утра и отогнать стадо на новое место, как можно дальше отсюда. Гоняться, стрелять в воздух, но угнать!
Я спешно поехал к Телеусову на Умпырь.
На кордон мой Кунак пришел, шатаясь от усталости. Гнал его без отдыха. И сам вымотался. В доме егерей не было. Вышел, сел на крыльцо. Может, подойдут?
Тихая, прохладная заря мягко завораживала горы. Ярко-розовым сиял ледник Цахвоа и снежники на других вершинах. Дубы у кордона, опушенные еще молодыми желтоватыми листочками, не шелохнулись. Пахло ожившим лесом, талой водой, весной, дикостью. И вот в этой тишине со склонов Алоуса неожиданно донеслось сразу два выстрела, потом затрещало много винтовок. И пауза. Снова выстрелы, теперь редкие, явно прицельные. Бой?..
Набросив на потного Кунака седло, я помчался темнеющим лесом вверх по берегу ручья.
Наверное, через полчаса, уже потемну, впереди с характерным звуком клацнул затвор.
— Свои! — крикнул я, сваливаясь с коня. Алексей Власович и его племянник приблизились, узнали. Егерь возбужденно заговорил:
— Схватились с какой-то бандой. Мы, значит, с одной стороны зубров смотрим, а они, вражины, — с другой. Я стрелил быка, племяш тоже вдарил в него, чтобы наверняка, вот тогда и они взялись бить по бегущему стаду. Ну что делать? Пули возля нас свистят, пугают, гады, вот я и выстрелил по огонькам. Тут недалеко пастухи черкесские как раз появились.
— Почему ты стрелял по зубрам? Впрочем, я уже догадался.