– Кто он такой?

– Плотник. – Лысина Па сверкала даже в тусклом свете факела, и Ивен с некоторым беспокойством отметил, что кожа на его лбу истончилась, словно полотно. Ивен понимал, что даже Па однажды умрет, хоть и отгонял эту мысль в самые глубокие и темные уголки подсознания. – Строитель.

– И что же он строит, Па?

– Камеры, – коротко ответил Па. – Будь предельно осторожен, Ив.

Ивен смущенно огляделся. В подземелье было полно камер. Но, похоже, Па не хотел об этом говорить, поэтому Ивен «убрал» его слова в подсознание, к другим тайнам, которые не понимал. Время от времени, когда он и не старался, Ивену удавалось разгадать тайну, и это было прекрасное и необыкновенное чувство. И ему думалось, что, наверное, так чувствуют себя парящие в небе птицы. Но сколько бы он ни пялился на человека в камере, никаких ответов на ум не приходило.

После случившегося Ивен полагал, что теперь готов к любому гостю в своем подземелье. Как оказалось, он ошибался. Два дня назад в подземелье ворвались два человека в черной форме тирской армии, волоча за собой женщину. Новая узница не походила на содержанку, как та регентская рыжеволосая: она плевалась и пиналась, ругая на чем свет стоит волокущих ее мужчин. Ивен никогда не видел никого подобного. Женщина казалась белой с головы до пят, словно из ее тела ушли все краски. Волосы были выцветшими, словно солома, долго пролежавшая на солнце. Даже платье, некогда светло-голубое, как показалось Ивену, теперь было белым. Она выглядела, словно призрак. Солдаты пытались затолкать ее во вторую камеру, но она вцепилась в решетку и повисла на ней.

– Не усложняй то, что и так непросто, – выдохнул высокий солдат.

– Отлезь, хромая креветка!

Солдат терпеливо давил женщине на руки, пытаясь разогнуть пальцы, пока второй тянул ее в камеру. Ивен попятился, не уверенный, стоит ли ввязываться. Женщина посмотрела на него, и внутри Ивена все похолодело. Ее глаза были обведены розовым, но глубоко в центре оказались голубыми, да такими светлыми, что сверкали, словно лед. Ивен увидел в них что-то ужасное, животное, нездоровое. Женщина открыла рот, и Ивен догадался, что она скажет, прежде чем она заговорила.

– Я все про тебя знаю, мальчишка. Ты слабоумный.

– Помоги, ради всего святого! – рявкнул один из солдат.

Ивен прыгнул вперед. Ему не хотелось прикасаться к женщине-призраку, поэтому он вцепился в ее платье и принялся тащить назад. Взявшись за ее пальцы вдвоем, солдаты наконец отодрали узницу от решетки и швырнули в клетку, где она врезалась в койку и повалилась на пол. Ивен едва успел запереть камеру, прежде чем женщина бросилась на решетку, изрыгая на них троих ругательства.

– Боже, ну и работенка, – пробормотал один солдат, вытирая лоб с похожей на маленький гриб родинкой. – Однако теперь она не доставит тебе много хлопот. Слепая, что твоя мышь.

– Но смотри в оба, когда сова выйдет на охоту, – заметил второй, и они засмеялись.

– Как ее зовут и в чем ее преступление?

– Бренна. Ее преступление… – солдат с родинкой взглянул на своего друга. – Трудно сказать. Наверное, измена.

Ивен записал преступление в книгу, и солдаты покинули подземелье, радуясь, что разделались с неприятной работой. Они назвали женщину-призрака слепой, но Ивен скоро обнаружил, что это не так. Когда он пошел, она повернула голову, и ее розово-голубые глаза последовали за ним по подземелью. Подняв взгляд, он обнаружил, что она уставилась на него, а ее рот растянулся в ужасной улыбке. Обычно Ивен приносил еду своим заключенным прямо в камеру, ибо был слишком большим, чтобы его одолел безоружный. Теперь Ивен радовался маленькой дверке в передней части камеры, через которую передавал женщине подносы с едой. Ему нравилось, что их разделяют прутья. Вторая камера была лучшей камерой для опасных заключенных, поскольку располагалась прямо перед каморкой самого Ивена, а спал он очень чутко. Но теперь, когда пришло время спать, он обнаружил, что под этим ужасным взглядом сон к нему не идет. В конце концов, Ивен отодвинул свою койку в угол, чтобы дверной проем закрывал обзор. И все равно он чувствовал женщину, не смыкавшую глаз, зловредную даже во тьме, и несколько следующих ночей спал беспокойно, поминутно просыпаясь. Этим вечером, поужинав и проверив пустующие камеры на крыс и гниль (он ничего не обнаружил, потому что каждый день тщательно чистил свой тюремный корпус), Ивен уселся со своими рисунками. Он постоянно пытался нарисовать, что увидел, но никогда не выходило. Казалось, чего уж проще, стоит только вооружиться хорошей бумагой, красками и кисточками – Па как раз подарил их на последний день рождения, – но картинки пропадали где-то между воображением и бумагой. Ивен не понимал, почему так происходило, но ничего не мог поделать. Он как раз пытался нарисовать Жавеля, заключенного из третьей камеры, когда распахнулась дверь на верхней ступеньке лестницы.

Сперва Ивен перепугался: подумал, что это побег. Па предупреждал его о побегах, худшем позоре, что мог выпасть на долю тюремщика. Наверху, за дверью, стояли двое солдат, но здесь, внизу, Ивен был совсем один. И он понятия не имел, что делать, если кто-нибудь сюда ворвется. Он схватил лежащий на столе нож. Но за грохотом дверей последовало множество голосов и шагов, таких неожиданных звуков, что Ивен мог только сидеть за столом и ждать, кто же спустится по коридору. Через несколько секунд в подземелье вошла женщина: высокая леди с короткими каштановыми волосами и серебряной короной на голове. На шее женщины на сверкающей серебряной цепочке висело два превосходных голубых камня, ее окружало пятеро королевских стражников. Постояв пару мгновений столбом, Ивен бросился к ее ногам: Королева!

Сперва она подошла к третьей камере.

– Как ты, Жавель?