— Не заберут! — так же звонко отвечает дочь, совершенно не напуганная ни голосом соседки, которого даже ее муж, здоровенный, к слову, мужик, опасается, ни словами, гадкими, на самом деле, — у меня мама есть!

— Да ты!.. Ай! Каринаа-а-а! Ай! Пнула меня! Ай! Убила! Обезножела!

Вот как, как скажите мне, это все может произойти за одну минуту, пока я бегу от двери дома до калитки?

Но может. С моей девочкой — все, что угодно, может…

Выбегаю, готовясь наблюдать катаклизм, потому что соседка орет так, будто ее реально убивают, и торможу в удивлении.

Моя девочка забралась с ногами на лавочку у дома и, сурово насупившись, держит в руках здоровенную палку, размером с нее саму, не меньше.

Напротив орет на всю улицу соседка Галина, причем, непонятно, чего орет, визуально никакого ущерба ей не нанесено.

А с другой стороны стоит и увлеченно ковыряется в носу сын Гали, Виталик, шестилетний оболтус, грязный до невозможности. И спокойный, как танк, словно материнский крик вообще к нему никакого отношения не имеет.

Я охватываю картину одним взглядом, выдыхаю, понимая, что ничего жуткого не произошло, и принимаюсь командовать:

— Яся, брось палку и иди во двор. Галя, прекрати орать, ты сына напугаешь, он палец сломает!

Галя тут же замолкает с открытым ртом, разворачивается сначала ко мне, затем к Виталику.

Тот, замерев с пальцем в носу, мгновенно ощущает смену диспозиции и принимается тоненько подвывать на одной ноте. Ковырять, что характерно, не прекращает, наоборот, даже усиливает вращательные движения.

Галя, изучив его внимательно, разворачивается опять ко мне:

— Видишь? Видишь, до чего парня моего довела твоя дрянь!

— Выбирай выражения, Галя, — повышаю я чуть-чуть голос, зная, что спокойный тон тут не прокатит, это деревня, здесь голосом брать привыкли, кто кого переорет, тот и прав. — Ничего такого не вижу.

Хочется добавить, что ее Виталик с рождения такой и влияние моей Яськи явно ему не вредит, а, может, и облагораживает даже, но это, все-таки, ребенок, а потому сдерживаюсь.

— Да как не видишь? — Галя кидается к своему сыну, и тот, дернувшись, то ли палец сильнее в нос втыкает, да так, что добирается, наконец, до мозга, хотя в наличии последнего большие сомнения у меня всегда были, то ли просто пугается зверского выражения матери, потому что принимается орать так громко, что где-то далеко вспархивают недопуганные Галей голуби. — Смотри! Весь исцарапанный! Чуть глаза не лишила ребенка!

— И это вовсе не я, — подает голос из-за моей спины Яся, и, клянусь, слышатся в нем ехидные ноты, — это он дурак. Говорила, не в шиповник надо, а в смородину…

— Так надо было пальцем показувать! — неожиданно прекращает орать Виталик, — я не разобрался!

— Потому что дурак! — голос Яси наполняется торжествующим ехидством, — и в лепеху коровью наступил еще!