Капица рассказывал, что во время юбилея Томсона он спросил у Резерфорда, почему его все только восхваляют, и не упоминают, пусть в мягкой или юмористической форме, об известных чертах его нелегкого характера или заблуждениях. «Когда станете старше, поймете», ответил Резерфорд. Став старше и будучи одним из главных гостей на юбилеях, Капица понял: просто об этом уже не хотелось говорить.
Но эта книга не юбилейная и не описание научных заслуг описываемых персонажей, которое мне не по силам. Высокая оценка, пусть и не всегда адекватная, им дана историей, иногда правительством и, реже (если разрешали), Академией Наук.
Эйфорию после поступления на физмех Политех-нического и депрессию с началом первой же сессии, характерную для отрезвления, удалось преодолеть – до следующего раза. Сам физмех меня не подавлял – я разочаровался не только в том, что не достиг физической специальности, но и в себе и в своем желании брать следующие барьеры. Замечание одного довольно успешного ровесника, профессора физмат наук, что он завидует мне, учившемуся на физмехе, привело меня в недоумение. Я себе не завидовал и гафтовская острота по поводу другого «киевлянина» (он сам себе завидует и сам себя продаст) ко мне не относилась. Попыткой восполнить пробел в понимании места и времени, в которых я жил, являются многие главы книги.
Второй (тогда для меня даже более существенной) стороной моего студенческого бытия было соприкосновение с ленинградской (питерской, и даже петербургской) культурой. В Ленинграде я себя ощутил глубоким провинциалом. Замечу, что возвращение из провинции (Башкирии и Татарии) в «столичный» город Киев прошло почти незаметно. Благодаря несуетной жизни в провинции, в Киеве я оказался начитаннее и восприимчевее к классической и современной культуре, чем мои сверстники. С переездом в Ленинград все было иначе. Здесь культура впитывается и усваивается годами. Неистребимый микроб питерской культуры «заражает» восприимчивых к ней людей даже после таких событий, как чума гражданской войны, ленинские и сталинские репрессии, культивируемое Кремлем хамство «поставленных на Ленинград» партийных надзирателей: ждановых, толстиковых, козловых, романовых и других «иванов, не помнящих родства». Их и назначали для того, чтобы этот микроб истребить. Но процесс превращения «скобарей» в интеллектуалов поражал тогда и удивляет сейчас.
Культурный шок, который я испытал, учебе не способствовал. В культуру, думал я, можно окунуться, побыть даже не в ней, а возле нее и «соответствовать».
Помогли мне избавиться от комплексов прежде всего товарищи по группе, ленинградцы – Дима Емцов, Таня Неусыпина и Галя Уфлянд. Друзья моих родителей готовы были оказать мне помощь и поддержку, но я, глупый, принимать их отказывался. Связано это было (кроме несовпадения вкусов и предпочтений поколений) еще и с тем, что непременной прелюдией к любым контактам было их стремление, прежде всего, накормить меня досыта, что занимало довольно много времени, которое я хотел использовать по-другому.
О поступлении в институт (пьесе в пяти актах) рассказано в Книге первой (стр. 255). Из двух оставшихся альтернатив – я поступил одновременно в ЛЭТИ и Политехник, я выбрал последний, потому что в нем был физмех, а кафедру «Динамика и прочность машин» мне навязали – ни о каких машинах я не мечтал, хотел заниматься экспериментальной ядерной физикой. Как и многих (чуть ли не большинство поступали на эту специальность), меня ждал облом.
То, о чем я забыл написать, для меня или неважно или блокировано компенсаторными механизмами памяти, хотя я и старался поведать о моих неудачах и провалах. И вообще оказалось, что книга написана, прежде всего, для себя и для тех, о ком в ней повествуется.
Еще раз о названии. В главе «Прощание с туризмом» упомянуто о селедке ящикóвой, кормовой. Ящикóвым инженером я сам захотел стать при выпуске с физмеха.
После стресса зачисления можно было «забыть, что ты еврей»К10, но это вспомнили при окончании института.
По Моэму, писать просто и ясно так же трудно, как быть добрым и искренним. Так как я не могу причислить себя к обладателям обоих этих качеств одновременно, то сочувствую тем, кто попытается добраться до конца этой книги.
Указание: комментарии и примечания с буквойК и номером страницы приведены в конце книги.
Расставание с Киевом. Герой, но не любовник
Прежде чем начать учиться в институте, нужно было уволиться с работы в Киеве и мне в деканате дали время на устройство всех дел: уволиться, выписаться из квартиры, сняться с учета в военкомате.
В Киеве я неожиданно оказался героем – поступить в Ленинграде сразу в два института с моей анкетой казалось большим достижением. На самом деле в Киеве поступать было труднее, и не только таким, как я – из-за системы блата, по которой мест для нормальных абитуриентов оставалось мало. Экзаменаторы «поступались принципами» ради возможности оставаться членами комиссии и быть полезными начальству (случай с моим другом Женей Гордоном, рассказанный в предыдущей книге [Рог.13, стр. 277]). Нужно еще учесть, что Киев был местом притяжения абитуриентов большей части Украины, хотя в Харькове, например, вузы были лучше киевских, одесситы и львовяне тоже предпочитали учиться дома. Случались при поступлении и казусы. Приведу один из них (рассказанный моим другом Вадиком Гомоном). Простой сельский парень Телега неожиданно получил высокие оценки и увидел себя в списках зачисленных в КПИ. В ректорат позвонили из райкома: «Вы почему Телегу не зачислили?» – «Как, мы же вот тянули его и…» – «Это не тот Телега». Зачислили и этого, правильного, а кому-то, скорее всего, с неправильной анкетой, пропущенной по недосмотру, объяснили, что ему полбалла не хватило, поступайте на заочный факультет. И таких «инТелегентов» киевские вузы производили в массовом количестве.
Итак, несмотря на то, что особых заслуг в поступлении я за собой не числил, марка Ленинграда, да еще и двух самых его престижных вузов (по мнению писателя В. Попова, окончившего ЛЭТИ), вознесли меня среди бывших школьных знакомых незаслуженно высоко.
Только одноклассницы из 9б класса 131-й школы – Люда Печурина и Лариса Тавлуй об этом как-то не знали – это я «шил первую офицерскую шинель», как Грушницкий, а они, золотомедалистки, уже были второкурсницами тщательно выбранных киевских вузов.
Почему-то особенное впечатление мое поступление произвело на других девочек. Одна из них, до этого не замеченная в симпатиях ко мне, решила поступать на физмех и исполнила эту мечту через два года. Другие, с кем я до того знаком был поверхностно, выражали бóльший интерес ко мне лично.
С одной из них, давней знакомой, произошел характерный для Киева случай. Было весело, какая-то компания, потом мы очутились у нее, родителей дома уверенно не было, и после еще одной бутылки вина дело дошло до раздевания, и тут я поразился красоте ее фигуры – одновременно спортивной и женственной. В решительный момент, когда она была уже без всего, она вдруг тихо, но решительно сказала: «отдамся, если женишься». На миг я потерял пейс, она воспользовалась этим, выскользнула и началась погоня по всей коммунальной квартире «в одежде Адама и Евы». Я как-то ухитрялся еще восхищаться ее грациозными движениями, не стесненными одеждой. Соседей почему-то не было видно. В конце концов, мы снова очутились на тахте, что-то уже шло на лад, хотя никаких обещаний я давать не собирался, но тут послышался стук в дверь и все разрушилось. Меня всегда останавливала необходимость давать обещание жениться девушкам, понимающим, что у меня возвышенных чувств к ним нет, но догадывающихся, что такие отношения меня как-то обязывают. И наоборот, чувствовал свою ответственность, если это происходило без предварительных условий. В Киеве условие почти всегда выдвигалось. На него легко соглашались «этики»К13 – они чувствовали, что девушкам так легче. Такому «логику», как мне, врать в этом случае было трудно.
Как и куда поступали мои близкие друзья, я рассказал в книге первой, а сейчас о судьбах некоторых других киевских абитуриентов.